Юноша - [70]

Черноваров присутствовал при разгоне Учредительного собрания.

Открыл Учредительное собрание Швецов. Такой громадный дуб расейский. Борода веником. Грива — во! Тут появись Свердлов, худенький, в кожаной куртке на красной подкладке. Ну, полный чекист! Этак легонько оттолкнул Швецова и забрал у него колокольчик.

— Большевики же нахальные! — заметил с улыбкой Черноваров.

— Полный чекист! — повторил восторженно Миша, сверкая глазами.

— Полный чекист. Кожаная куртка на красной подкладке. И вот так…

Черноваров встал и изобразил, как Свердлов оттолкнул Швецова.

— Замечательно! Это замечательно! — восторгался Миша. — Я напишу такую картину, — сказал он неожиданно. — Вы знаете, я художник…

И Миша стал показывать свои работы Черноварову, взволнованно рассказывал о своих будущих планах и страшно хвастался. Он все боялся, что Черноваров не поймет его картины, спешил объяснить и растолковать.

— У меня в картине нет ни одной лишней детали. У меня нет ни одного рисунка, ни одного пейзажа без мысли, без идеи. Я к этому стремлюсь. Надо так писать, чтоб волновало, захватывало. Чтоб мысль полоснула молнией и осветила век.

Судя по спокойному выражению лица Черноварова, Мишины работы не очень волновали гостя.

— Это хорошо, — говорил он, — что ты художник. Нам нужны художники, но ты бы чего-нибудь изобразил из советской жизни, из нашего строительства.

Миша произнес полную негодования, но малопонятную, как и его картины, речь. Он бичевал натурализм, топтал приспособленцев, которые выдают свое бездарнейшее подражательное малярство за пролетарское искусство.

— У них надо отобрать кисти и краски. Для революции полезней, если они будут работниками прилавка, а не художниками. Лакировщики! Они не умеют рисовать.

Черноваров плохо разбирался в этом вопросе, но ему пришлась по душе горячность Михаила. Рисунки и картинки он рассматривал любовно, хотя они ему мало нравились. Он, как каждый трудящийся, привык уважать чужой труд, особенно такой редкий труд, как труд художника.

— Это надо уметь… Так не всякий сможет… Приезжай к нам в школу, Миша.

Черноваров был помощником комиссара в школе пилотов.

— Из нашей жизни можно много картин изобразить. У нас есть что порисовать! Приезжай, доволен останешься и нам по клубу поможешь. Привезешь в Москву шикарные картины. Никто к тебе не придерется. В случае чего, всей школой заступимся, раз ты под нашим контролем будешь.

— Приеду. Обязательно приеду, — и Миша даже записал адрес.

Но в данную минуту его не это интересовало. Он стремился как можно ярче растолковать, доказать Черноварову свои взгляды на искусство, доказать их правильность. Миша считал это важным: Черноваровы — лучшие зрители. Для таких он работает.

Черноваров сказал, что из всех видов искусства он больше всего любит оперу, но, к сожалению, нет еще советской оперы.

— Что-то не слыхать. Балет. Как-то смотрел «Красный мак», там кое-что есть. Когда моряки танцуют «Яблочко», сразу на тебя веет гражданской войной. Это хорошо.

— Да, да, — поспешно соглашался Миша.

Он плохо слушал, вскакивал со стула, ожидая с нетерпением, когда Черноваров кончит. Михаилу пришла мысль, которую он торопился высказать. Эта мысль внесет полную ясность, и Черноваров все поймет.

— Вот вы упомянули, что Ленин видел далеко вперед. В семнадцатом году идеи Ленина понимали немногие. Так и в искусстве. Возможно, через много лет и мои работы поймут миллионы… И это не только в живописи, но и в литературе, в театре, скульптуре, в музыке.

Черноваров строго прислушивался. Неожиданно резко оборвал Мишу:

— Много воображаешь! Вот что. Куда загнул! — Встал и собрался спать.

Миша сразу стих. Он не обиделся на гостя. Это лишний раз доказывает: недостаточно писать картины, нужно за них и драться, если хочешь быть настоящим художником эпохи. Надо пропагандировать свои идеи.

Черноваров, лежа в кровати, подумал о Мише: «Обомнется и ничего будет». Докурил папироску (он всегда курил перед сном), повернулся на бок и немедленно заснул.

5

У Нины была удивительно тонкая талия. Она одевалась со вкусом.

Всегда чего-то не хватало. Платье в порядке — туфли худые, или еще что не так.

Владыкину (он одевался по-простецки: длинная шерстяная рубаха, ремень и те самые ботинки, о которых мечтал Миша) нравилось появиться с Ниной в театре, чтоб на нее смотрели и чувствовали, что это его жена. Она ему принадлежит. Любуйтесь. Я хозяин. Мое.

Нина не выносила этой владыкинской черты. И когда на людях он еще это подчеркивал разговором, она просто негодовала:

— Я запрещаю со мной так обращаться. Меня нельзя положить в карман или передвинуть с одного места на другое. Пойми ты это раз и навсегда!

Владыкин обещал держать себя подобающе, но быстро забывал об этом. В гостях или когда у них кто-нибудь сидел, он по-прежнему распоряжался хозяйским баском: «Ну, жена, собирайся: пора домой», или «Женка, подойди сюда, я тебя поцелую». Нина ярко краснела, делалась ненатурально веселой или незаметно огорченной… Вот почему, когда пришел Миша и Владыкин пробасил: «Нино», она вошла и грубо спросила: «Что надо?»

А если б Нина слышала, как он говорил о ней со своими товарищами где-нибудь в пивной или в ресторане!..