Юноша - [68]

Тот рассказал, что он журналист. Его псевдоним — Пингвин.

— Печатаюсь в повременной печати. «Постояный сотрудник повременной печати… Одно время часто подвизался в повременной печати» — так раньше писали после смерти какого-нибудь мелкого литератора. Обо мне и этого не напишут.

Он участник гражданской войны. В двадцать втором году демобилизовался и остался в Москве. Вначале служил в каком-то тресте, но это ему надоело. Неожиданно у него напечатали фельетон, с тех пор он бросил службу, стал сотрудничать в журнальчиках и в некоторых профсоюзных газетках. Это ему дает возможность совершенно независимо располагать своим временем, читать книги и просто ничего не делать.

— А ничего нет лучше, как валяться на кровати, курить и читать книги.

Его исключили из партии еще в двадцать третьем году за организацию общества любителей военного коммунизма, за неуплату в течение года членских взносов и за категорическое нежелание вести общественную работу. Сейчас он чувствует себя прекрасно.

— Я всегда говорил, что беспартийным лучше, чем партийным.

Денег ему вполне хватает. Все равно их тратить некуда. Единственно, что покупает, — это книги и папиросы. Кроме того, книги он еще ворует у своих приятелей. У него в Москве много товарищей, с которыми он вместе был на фронте. Изредка он делает им обход, чтоб не оторваться от жизни, из любопытства, а также за новыми книжицами. Приятели не обижаются, только просят не брать изданий «Академии», в роскошных переплетах. Среди их жен попадаются на редкость глупые экземпляры. Разговаривать с ними большое удовольствие. Товарищи к нему относятся хорошо. Он им не завидует, не интригует и ни о чем не просит. Всегда расскажет свежий анекдот.

— Они меня считают свободомыслящим чудаком. Это им нравится. Я для них вроде сои «кабуль».

Два года тому назад он развелся с женой, сейчас живет один. Гораздо удобней. Его жена — химик, работает в заводской лаборатории.

— Она вполне приличный экземпляр. Мы жили шесть лет, — как и многие, совершенно не любя друг друга. Жили по привычке, по инерции. Ничего жили. Не ссорились. Могли бы так жить и еще двадцать лет. Все это случайно вышло… Она иногда приходит ко мне и остается ночевать, втайне от мужа. По-моему, сейчас мы гораздо сознательней относимся друг к другу, а потому и счастливей.

В общем он доволен своей жизнью, тем более что осталось жить недолго. Ему больше тридцати, скоро постучится костлявая. Он ее охотно встретит. Ему кажется, что он живет с начала каменного века.

— Примерно с эолита. Заря камня.

— У меня такое же чувство, — сказал Миша. — Мне тоже кажется, что я живу очень давно.

Из дальнейшего разговора выяснилось, что Пингвин весной ездил в Белоруссию и был на родине Михаила. Его туда командировала «одна газетка».

— Думал написать ряд очерков. «В поисках нового быта…» Я там встретил любопытный экземпляр. Американец-еврей, уроженец вашего города, разбогатев в Нью-Йорке, спустя двадцать лет приехал к родным пенатам за старым бытом. Он искал розовую невесту, гусиные шкварки и стопроцентного раввина. Но раввин там… Вы знаете эту историю?

— Да. Знаю.

— Бред. Совершеннейший бред. — Пингвин качал длинной головой. — Американец не нашел старого быта, а я не нашел нового. До сих пор отрабатываю аванс… Но смешней всего, что любовница раввина — сейчас жена моего товарища, заведующего культурным отделом той самой газеты, от которой я ездил в ваши края.

— Таня? — удивился Миша и покраснел.

— Вы ее знаете? Как тесно на этой планете! Бред. Совершеннейший бред. Увижу — передам привет. Я у них бываю. Некогда, а то бы я вам рассказал всю эту одиссею. Таня — ничего себе экземпляр, — сказал он задумчиво, почесывая мизинцем краешек заостренного подбородка.

Большие черные глаза его смотрели грустно и неподвижно.

Уходя, Пингвин заметил:

— Хорошо, что Праскухин уехал. Буду чаще к вам заглядывать. Праскухина я побаивался. Серьезно, — произнес он искренне.

Миша улыбнулся. Он это понимал: сам немного побаивался Александра Викторовича.

— Почему?

— Сух очень. Смотрит на меня с презрением. Хотя папиросы одалживает и чаем угощает, но, наверное, давно меня зачислил в размагниченные интеллигенты.

Пингвин криво улыбнулся, продолжал медленно и так же скрипуче:

— В его присутствии себя чувствую будто на чистке. Вот-вот начнет задавать вопросы и попросит рассказать биографию. Твердолобый он. Без лирики, без фантазии, без юмора. Скучновато. Человек новой формации. Сух. Очень сух.

— Это есть, — бойко согласился с ним Миша. — Но он парень ничего, — добавил Михаил снисходительно, с чувством собственного превосходства.

Пингвин оставил после себя на столе кучку окурков и сломанных спичек. У него была привычка во время разговора ломать спички. Миша все это убрал и открыл и окно.

Дождь, рев автомобилей, и желтый свет фонарей. Зажег газовую колонку. На ночь примет ванну. Хорошо, что есть ванна. Завтра встанет в шесть часов, так же как дома, и за работу.

«Главное — войти в колею и работать. Два дня потратил на ожидание этой Нины. Обидно. Но ничего не поделаешь. Наука. Надо встретиться с Таней. Наверно, у нее есть телефон. Спрошу у Пингвина. Завтра понесу рисунки в редакцию. Возьмут — отлично. Получу деньги. Куплю книги, краски. И такие ботинки, как у Владыкина: высокие, на шнурках. У них толстая подошва — можно ходить без калош. Это удобно. Главное — войти в колею и работать. А там видно будет».