Юноша - [15]

Аркадий Матвеевич и сам был о себе такого же мнения.

— Я художник-середняк, — говорил он Мише про себя. — И такие нужны.

В самом деле, и такие нужны. Аркадий Матвеевич, действительно, побывал и в Париже, и в Италии, и сейчас мог бы вполне соревноваться со многими художниками-середнячками в Москве, но он этого не желал.

— Тут спокойней, и мастерская есть, — рассуждал он. — Лучше быть средним художником здесь, чем в Москве. Там середняков и без меня хватает, а посмертную выставку мне и так устроят. Верно, Миша?

Художник Яхонтов жил холостяком. Каждую весну, когда Аркадий Матвеевич ходил с Мишей на пейзажи, он всегда ему рассказывал одну и ту же историю: как в молодости он любил одну девушку, а она его не любила.

Последние годы Яхонтов большей частью писал юбилейные картины. Их охотно покупали клубы за недорогую цену. Картины свои он всегда подписывал: «А. М. Яхонтов».

Миша никогда не подписывал своих работ. Он говорил:

— Надо так работать, чтобы и без подписи все знали, что это твои картины.

Аркадий Матвеевич по своей собственной инициативе устроил у себя в мастерской выставку Мишиных картин. Почти никто не пришел. Пришли только Елена Викторовна с двумя своими знакомыми, и то им было очень некогда и они спешили.

Разговоры с Яхонтовым на тему о происхождении человека натолкнули Мишу на мысль изобразить это в красках. Гиббон, оранг, шимпанзе, горилла и человек стояли, взявшись под ручку, семейным портретом и одинаково лукаво улыбались. Внизу углем Миша нарисовал их скелеты. Эту картину он шутя нарисовал специально для Аркадия Матвеевича. И как ни протестовал Миша, Яхонтов настоял, чтобы эта картина участвовала на выставке.

«Портрет шизофреника», «Взятие Бастилии», «Красноармейские части вошли в город», «Последняя атака». Это были все картины. Затем шли пейзажи, акварель. Дул ветер, лил дождь, проглядывало сквозь тучи солнце, с крыш сбрасывали снег, мычала корова. Потом еще наброски и рисунки. Серия рисунков — герои «Войны и мира» Льва Толстого в нашу эпоху.

Елена Викторовна сказала, что в общем ей нравится, но непонятно и неактуально. Такого же мнения были и ее знакомые. Один из них довольно резко спросил Мишу:

— Почему у вас в картине «Красноармейские части вошли в город» нарисована ночь, луна, окраина и на скамеечке какой-то парень — это, должно быть, у вас рабочий?

— Да, — ответил Миша.

— Почему же этот рабочий сидит и тискает девушку? Или почему в «Последней атаке» в буденовках скачут среди красноармейцев Энгельс и Маркс?.. Хотя это еще с натяжкой можно понять, но нелепо… И самое дикое, вы написали взятие Бастилии людьми в толстовках, гимнастерках — в современных костюмах. Ведь это искажение исторического факта!

Другой мамин знакомый говорил более мягко и не на тему Мишиных картин.

— Это футуризм, — сказал он уверенно. — Но если футуризм как мелкобуржуазное течение еще имел почву до семнадцатого года, то сейчас…

Серия рисунков к «Войне и миру» всем понравилась.

— Хорошо типы сделаны, и хорошо, что Пьер — белогвардеец. Но почему Андрей Болконский — красный командир? Это совершенно непонятно.

Миша хотел объяснить, возражать, но они все спешили высказаться и уйти.

— Не обращайте внимания, — сказал Яхонтов, когда ушли посетители выставки. — Они ничего не понимают. Вас всегда будут ругать, но таланта вашего никто не отнимет.

Когда Мишу хвалили, он испытывал прилив силы, дрожь пробегала по телу. Все-таки он считал, что живопись — это побочное занятие, основное — другое, еще неизвестное, но что-то очень значительное.

Ранней весной Елена Викторовна получила письмо от брата. Александр Праскухин писал, что осенью уезжает на работу в торгпредство в Литву на год, а может быть, и больше, и если Миша собирается в Москву, то на этот срок может занять его комнату.

Миша начал готовиться к отъезду в Москву, но в это время его исключили из комсомола. Вот как это случилось.

Таня, жена старого раввина, уехала в Москву. Ее увез в Москву музыкально-вокальный сатирик-юморист Сладкопевцев.

Мать Тани умерла четыре года назад. Это была высокая женщина с лицом, похожим на помятое вафельное полотенце. От нее пахло щелоком, и влажная кожа на руках ее светилась. Она была прачка и стирала белье сумасшедшим. В свободные дни она пила водку, валялась в канаве и хрипло орала: «Возьми мою родилку на кадилку!» По пятницам Таня вместе с своей матерью мыла подоконники и пол в квартире раввина. В прачечной лечебницы было жарко и душно, мать Тани часто босиком выбегала на мороз и ветер, чтобы охладиться. Она простудилась и умерла. Тане тогда минуло четырнадцать лет.

Раввин предложил ей переселиться к нему: «Будешь у меня по дому хозяйничать, работы немного — сможешь и учиться». За четыре года раввин так привык к Тане, что она незаметно стала его любовницей. Черноглазая, с морковными волосами, Таня очень быстро на хлебах раввина выросла и расцвела. Миша помнил ее некрасивой, веснушчатой девочкой с крысиной косичкой. Она иногда вместе со своей матерью приходила на кухню к Ксении и всегда пряталась за юбку матери. Когда Ксения давала ей конфету, Таня долго языком передвигала конфету то к одной щеке, то к другой. Теперь Миша, встречая ее на улице, удивлялся: откуда такая величественная походка? Миша с ней раскланивался, и она отвечала медленным наклоном головы, чуть улыбаясь.