Юноша - [13]

— Но вот недельку тому назад, когда я вернулся из Сочи — я там отдыхал в нашем доме отдыха, — иду на Плющиху, меня предупредили, что там идет обыск. Возвращаясь домой, смотрю — на окнах занавески опущены. Это условный знак. Ночевал в другом месте. У меня на квартире тоже был обыск — ждали меня. Несколько дней прятался в Москве и потом решил бежать. Адрес твой мне был известен: ведь Александр Праскухин — мой шеф. Бюрократ!

— Бюрократ? — жалеючи переспросил Ксенофонт Ксенофонтович и, закурив, приподнялся, уселся на кровати.

— Бюрократ, — беспощадно подтвердил Евсей и продолжал: — Я считаю, что большевики совершенно развратили русских рабочих и нам никакой работы вести среди них невозможно. Слежка. Система доносов. Я считаю, — сказал он очень уверенно, — что сейчас самая главная наша работа за границей. Только оттуда, через II Интернационал можно еще оказывать давление… Вот мне и нужна лошадь, чтоб добраться до Полоцка, а там уж меня контрабандисты переправят.

Ксенофонт Ксенофонтович молчал, изредка кончиками пальцев оттягивая веки (это он так всегда, когда волнуется).

— Полагаю, что ты мне в этом пустяке не откажешь — ведь ты когда-то вместе с нами был в ссылке… Что ж ты молчишь?

— Нехорошо, — сказал медленно Ксенофонт Ксенофонтович. — Все это очень нехорошо.

— Хорошо или нехорошо, — рассердился Евсей, — это предоставь судить мне самому. В данном случае я к тебе обращаюсь не как к товарищу по гимназии, а думаю, что тебе еще дороги интересы рабочего класса, и если ты человек принципиальный…

— Нехорошо, — сказал на этот раз громче Ксенофонт Ксенофонтович. — И какого черта ты ко мне за таким делом обратился?

— Ах, даже так? — презрительно заметил Евсей. — Что ж, твое дело. Не смею настаивать. Не тебя первого засасывает болото благополучия и обывательское мирное житие. Твое дело… Тогда у меня такая просьба: разреши денька два побыть у тебя здесь. Хотя мне это очень неприятно — и стеснять тебя, и видеть тебя, — резко закончил Евсей, — но я приду только ночевать.

— Мне это тоже очень неприятно, — сказал Ксенофонт Ксенофонтович. — И… про болото и про благополучие — это чепуха все. Этим меня не уязвишь.

— Да, я вижу, ты слишком толст, — съязвил Евсей, стараясь быть как можно спокойней.

— Это чепуха все, — не слушая его, продолжал Ксенофонт Ксенофонтович, — но я врагов советской власти укрывать не буду. Я не коммунист, но ты уходи отсюда, — неожиданно закончил он взволнованный и встал, тяжело дыша.

Евсей побледнел, поднялся и хотел уйти, но задержался и ехидно произнес:

— Прости, что я нарушил твое спокойствие. Но зря волнуешься. Раз ты уж такой борец с врагами советской власти, то будь последовательным, будь принципиальным, Ксенофонт, а не бесхребетным интеллигентом. Будь последователен и звони сейчас же куда следует. Тебя наградят, и твоя служебная совесть будет спокойна. Стыдно быть бесхребетным интеллигентом, товарищ Колче! — сказал игриво-иронически Евсей. — Звони куда следует! — почти крикнул он на Ксенофонта Ксенофонтовича.

— И позвоню-у! — выпалил Ксенофонт Ксенофонтович, дыхнув прямо в лицо Евсею, приподымая плечи и вытягивая вперед голову.

— Звони! Звони! — кричал с визгом Евсей и матерился. — Звони, председатель!

— И па-а-зван-ню-у, — решительно прорычал Ксенофонт Ксенофонтович и взял телефонную трубку.

Евсей до самого прихода сотрудника молчал. Сидел, посвистывал и ногой постукивал о ножку стола, изредка презрительно оглядывая Колче, который теперь лежал на кровати и усиленно курил, заложив руки за голову.

Увели Евсея. Дождь горстью крупных капель ударил в окно. Покачивались деревья. Ксенофонту Ксенофонтовичу стало невыносимо жаль Евсея. Его мучила совесть. «Как это я так?» Он удивился своему поступку и очень огорчился.

Когда пришла Елена Викторовна, он ей рассказал обо всем.

— И хорошо сделал, — одобрила она.

Елена Викторовна в это время пила чай с молоком и, как показалось Ксенофонту Ксенофонтовичу, очень самодовольно надкусывала принесенное с собой пирожное с кремом. Она часто после работы или заседания приносила с собой в портфеле кондитерские изделия.

— Конечно, — сказал раздраженно Ксенофонт Ксенофонтович, — по-твоему, предавать товарищей — это очень хорошо.

— Я не понимаю тебя, — заметила Елена Викторовна, пальцем стирая с губы выдавленный крем.

— А что ты понимаешь? — злобно перебил Ксенофонт Ксенофонтович. — Ничего ты не понимаешь!

— Чего ты злишься? Противно слушать, — обиделась Елена Викторовна.

— А мне противны такие люди, как ты, которые легко могут предавать. Общественница! Савонарола. Развратили всех… Это все из-за тебя.

— Болван! — отчеканила Елена Викторовна, посмотрела на него с ненавистью и встала, чтобы уйти.

Этого меньше всего желал Ксенофонт Ксенофонтович. Ему хотелось ругаться, грызться, и он поспешил ее остановить градом обидных слов:

— Бездельники! Бюрократы! Паразиты! Ничего не делаете, обжираете рабочих.

— Как ты смеешь! — повернулась к нему Елена Викторовна. — Ты не смеешь! — крикнула она, готовая на него броситься с кулаками.

Только этого и надобно было Ксенофонту Ксенофонтовичу.

— Все равно, — сказал он, на этот раз чересчур спокойно, — как ни старайся, тебя в партию не запишут. — Он знал ее больное место и это произнес особенно четко и уверенно. — Хуже нет, — прибавил он, — когда беспартийные стараются быть ортодоксальней коммунистов. Савонарола!