Юноша - [102]

Вспоминали какого-то Макара, который, пролетев над своей станицей, сбросил вымпел с запиской: «Покоритель воздуха, станичник Макар».

— Вызвал его к себе начальник экскадрильи, удивляется: «Как это вам в голову взбрело? Ведь вы — участник гражданской войны. Вам уже много лет…» Макару скоро сорок.

— Что ты — сорок? — заметил другой командир. — Макар мне ровесник. Пошел сорок третий…

Миша удивлялся: каждому из этих командиров было не меньше тридцати пяти, но они все казались намного моложе своих лет. У них, как у юношей, вспыхивали глаза во время спора. Они бурно смеялись и могли читать — не беллетристику, а авиационные книги с математическими формулами — всю ночь. Они никогда не жаловались на усталость. Один из командиров, по фамилии Близорук, которого почему-то в общежитии называли «Взводный», рассказывал Мише очень много о тяжелой авиации, об истребителях и о моторах разных марок. Он не ленился и рисовал схемы. Карандаш уменьшался в неуклюжих, тяжелых пальцах ростовского кузнеца. Близорук был в авиации недавно, но беззаветно любил это дело и мог подолгу и интересно рассказывать о разных конструкциях машин.

— В моторе отражается вся пятилетка, — говорил он. — Тут и металл и культура. Тут все наши достижения…

Когда зашел разговор об участии авиации в предстоящей войне, Михаил высказал свои соображения о воздушных дуэлях. Он где-то читал о том, как немецкий летчик Рихтгофен во время империалистической войны сбил восемьдесят неприятельских истребителей.

— Воздушная дуэль? Один на один — анахронизм, — сказал горячо Близорук, сверкая белками. — Имейте в виду, Миша, нынче самолеты не вступают в бой одиночками, а только соединениями, не меньше звена…

Однажды из города приехала партийная комиссия. В школе накопилось много дел, главным образом переводы из комсомола в кандидаты партии. Редактор школьной газеты попросил Михаила присутствовать на заседаниях комиссии и сделать несколько зарисовок.

Курсанты рассказывали свои биографии. Большей частью это были рабочие, дети участников гражданской войны.

Одного загорелого дочерна, худощавого курсанта комиссия расспрашивала дольше других. На него жаловался тут же присутствовавший старшина подгруппы:

— Любит подкалывать. Насмехается.

Выяснилось, во-первых, что этот курсант говорил: «Ешь начальство глазами, а блевать после будешь», — ясно подразумевал старшину подгруппы. Во-вторых, он про этого же старшину сказал: «Таких было трое, двух мухи съели, а третьего не одолели».

Председатель комиссии выговаривал курсанту:

— Нельзя насмехаться над своим товарищем.

— Я шутил, — оправдывался курсант улыбаясь.

В его улыбке, в его фигуре, затянутой ремнем, смеющихся черных зрачках было что-то очень симпатичное. С ним невозможно было строго разговаривать.

— Почему ты все время улыбаешься? — спросил его председатель.

— Мне всегда весело, — покраснев, ответил курсант.

— А как он летает? — спросил один из членов комиссии у старшины.

— Летает хорошо. Так все хорошо: и дисциплина, и теоретическая часть. Только язык у него нехороший.

Отца этого курсанта убили белые, а где мать — он не знает… Возможно, это был сын Ксении? Очень возможно. Михаилу следовало этим поинтересоваться.

Но Миша ничего не слышал. Он в это время мечтательно смотрел в окно и думал о Нине… Миша часто писал ей письма. Это были очень горячие, взволнованные письма. Когда Нина прочитывала только что полученное Мишино письмо, оно ее трогало, непонятно волновало, но это же письмо на следующий день вызывало у нее снисходительную улыбку. Мишины письма быстро остывали. Он писал Нине о своей будущей картине, о своих намерениях и о том, как он унизит врагов-критиков. Нина одобряла его желание защитить свое творчество. Это хорошо, что он собирается «разделаться с врагами».

«К сожалению, — писала она, — вы плохо говорите. У вас очень домашняя терминология. Но, безусловно, вам надо всюду выступать и объяснять свое творчество… А то ведь как глупо получается — критик в двух строчках пишет, что вы талантливый и интересный художник, а в двух тысячах строк доказывает, что ваши картины плохи и вредны! Талантливость можно и нужно разложить на составные части. Почему интересно? Почему талантливо?»

Но большей частью в своих письмах Нина писала о Праскухине:

«Он вовсе не такой, каким я себе его представляла. Он прекрасный коммунист и все понимает. Мне с ним очень интересно бывает разговаривать, но, к сожалению, он так занят, что это редко удается».

Только о Праскухине Нина писала серьезно, а в остальной части письма сообщала незначительные вещи:

«В Москве совсем тепло. Бегают трамваи. Одинокие городские люди заметно приободрились. Наверно, им „инстинкт“ что-то говорит. Я только что промыла волосы и надела ту блузочку с розовыми полосками, которая вам нравится, и галстук, подаренный Праскухиным».

Миша, прочитав и это незначительное, проникался к Нине такой нежностью, что слезы выступали на глазах. Письма свои Нина всегда заканчивала матерински-ласково: «Не грустите, мой милый, добрый ко мне дружок. Все будет хорошо… До свидания, кроткий, незащищенный зайчик… Прощайте, плюшевый медвежонок с чечевичными глазками…»