Юлианка - [9]

Юлианка долго стояла, застыв у порога; потом на глаза ее навернулись слезы. Она ушла и, медленно пройдя двор, остановилась у лавочки Злотки.

— Пани! — проговорила она сдавленным голосом.

— А! Это ты! Чего тебе? — обернулась к ней старая еврейка.

— Где моя пани? — спросила девочка.

— Твоя пани?

И Злотка задумалась, должно быть, над чем-то невеселым. Она смотрела на девочку, покачивая головой.

— Твоя пани? — повторила она. — Кто знает, где она теперь?.. Взяла палку и ушла в город… Разве она не прощалась с тобой?

Девочка не ответила и, помолчав, спросила:

— Она вернется?

— Зачем же? — ответила Злотка. — Она не платила за квартиру, и ей велели убираться; теперь вместо нее будут жить три лакея, которые остались без места, а они все время в карты играют и водку пьют… Хоть бы мне какая-нибудь от них прибыль была — куда там! Наберут в долг, а потом не заплатят…

Она продолжала бы еще ворчать, если бы ее не прервал исступленный вопль. Девочка, стоявшая раньше неподвижно на пороге, вцепилась руками в свои густые волосы и пронзительно закричала, а потом разразилась потоком слез… Тщетно старалась Злотка ее успокоить, гладила по голове, угощала баранками. Юлианка оттолкнула ее руку, бросила баранку наземь и убежала в большой темный двор, откуда еще долго доносились постепенно замиравшие в ночной тишине рыдания и всхлипывания. Они неслись из самого темного, самого дальнего уголка, где ни одна звезда, ни один луч света небесного или земного не озаряли ребенка, прильнувшего заплаканным лицом к холодной стене, ребенка, который в третий раз уже за свою короткую жизнь был предоставлен попечению сырой земли, дождливого неба, холодного ветра, свистевшего во тьме ночной.

С тех пор по утрам часто можно было встретить Юлианку у выхода из старого дома. Она ночевала в огромных сенях среди разбросанной, покрытой пылью и паутиной утвари. В самом дальнем уголке она отыскала старое кресло с высокими подлокотниками, но без ножек, с ободранной обивкой, из которой торчали клочья войлока: там гнездились мыши. Когда было холодно, Юлианка старалась примоститься между прогнившими подлокотниками и лежала там, свернувшись калачиком, как в тесной люльке. Из ветхого сидения выскакивали мыши и, пробежав по Юлианке, носились вокруг кресла с писком, шелестом и хрустом. Но она не боялась их, ей было веселей, когда в мертвой тишине старого дома слышалась мышиная возня. Юлианка даже высовывалась из своей необыкновенной колыбели и силилась разглядеть в глубокой тьме маленьких юрких зверьков, которые шелестели обрывками белой бумаги или громко грызли обглоданную кость. В теплые и светлые ночи она спала не в кресле, а на полу, причем старалась лечь так, чтобы оказаться в самой широкой полосе лунного света. Возле нее в беспорядке валялись обломки когда-то, может быть, прекрасных скульптур. Обломки эти привлекали ее внимание еще больше, чем мыши. Девочка часто рассматривала их со всех сторон, гладила белевшую при свете луны мраморную голову с отбитым носом и, опершись на локоть, смотрела в безжизненные глаза ее, пока не засыпала, припав головой к сломанной руке или к острому краю раздробленной груди.

Утром, увидев бегающих по двору детей, она устремлялась им навстречу, широко раскинув руки и заливаясь серебристым смехом. Она была похожа на птицу, раскрывшую крылья и догонявшую с веселым щебетом свою стаю. Но Юлианка щебетала недолго, и руки ее повисали, как сломанные крылья.

Во дворе у нее было несколько грозных врагов, и только белокурая растрепанная Анка, дочь прачки, всегда заступалась за нее, заслоняла, не позволяла бить. Анка играла с Юлианкой в лошадки и позволяла носить камни и песок для домика, который дети строили возле сруба старого колодца. Но это не помогало. Антек кричал, что не будет играть с подкидышем, а босая длинноногая дочка портного в грязном платке на взлохмаченных волосах заявила, что, если дети примут в игру подкидыша, она никогда больше не будет с ними водиться и вместе со своей куклой уйдет к другим детям в чужой двор. Кукла эта, по правде говоря, была большим уродливым чучелом, которое отец-портной смастерил, к удовольствию дочки, из пестрых ситцевых лоскутков и обрезков шелка. Но страшная угроза портновской дочки приводила детей в трепет, так как домик возле колодца строился именно для ее куклы и к ней сейчас собирались в гости две девочки-лошадки в сбруе из обрывков веревки, подгоняемые тремя мальчиками — кучерами с кнутами. Что касается Анки, то ее особенно пугала угроза разлучиться с куклой-уродом, так как после матери и младшего братишки она любила ее больше всего на свете.

Юлианка теряла, таким образом, единственную свою защитницу, которая, опечалившись немного, отступала, и тогда дети, окружив Юлианку тесным кольцом, набрасывались на нее, пронзительно крича, били ее и щипали, осыпали насмешками и бранью. И она, отступив в конце концов под их напором, в одиночестве удалялась на другой конец двора. В первые дни она убегала в слезах, но потом больше не плакала, только глаза у нее сверкали, а губы что-то шептали тихо и гневно. Мало-помалу она отказалась от тщетных попыток примкнуть к общей игре, стоивших ей новых синяков. Теперь, проходя по двору и исподлобья косясь на шумную ватагу, она старалась держаться подальше. Но и это не спасало ее от преследований. Антек и его товарищи, увидев девочку, тотчас пускались в погоню, делая вид, что собираются поколотить ее. Зимой Юлианку закидывали снежками. И, чтобы как можно реже попадаться на глаза своим обидчикам, она старалась незаметно проскользнуть вдоль стены дома, туда, где летом ее укрывали кусты и высокий бурьян, а зимой снежные сугробы. Пробравшись через двор, девочка поднималась иногда на широкую прогнившую лестницу старого дома. Юлианку мучил голод, и в поисках еды ей случалось забраться в большую залу, с нетесаным полом, с потолком, разрисованным веночками и арабесками, потемневшими от времени. По обеим сторонам катка для белья стояли две женщины; они катали взад и вперед ящики, наполненные камнями, которые с однообразным и унылым грохотом ходили по толстым скалкам. Работницы аккуратно складывали на столах, стоявших вдоль стен, выкатанное белье и клали его в корзины, которые потом уносили, освобождая место для пустых. Толстая спесивая хозяйка катка часто заходила в гладильню, чтобы проверить, как идет работа, и получить причитающиеся за выкатанное белье деньги. Все это свершалось с необыкновенной важностью; шурша жестким платьем, с сознанием своего достоинства, награждая работниц похвалами, выговорами или наставлениями, хозяйка замечала порой в дверях Юлианку, которая с любопытством смотрела на двигающиеся ящики катка. Если хозяйка была в духе, она подходила к девочке, гладила ее пухлой рукой по голове и приказывала служанке принести ей хлеба с сыром. Иногда она доставала из кармана пряник и угощала девочку. Но она не всегда бывала в хорошем настроении. Случалось, что, недовольная выручкой или рассердившись на одну из работниц, она ходила взад и вперед по комнате, тяжело дыша, ворча и бранясь. Тогда, увидев у дверей Юлианку, она выходила из себя и прогоняла ее.