Юлианка - [8]

Старушка погрозила пальцем:

— Замолчи сейчас же и убирайся, если ты такая…

Юлианка поднялась с пола и направилась к выходу. Она была уже у порога, когда старуха сказала ей:

— Если простишь, позволю вернуться и молока дам…

Юлианка, не оглянувшись даже, взялась за дверную щеколду.

— Вернись! — позвала ее старуха.

Юлианка повернулась и с угрюмым, мрачным видом подошла к своей покровительнице.

Старуха взглянула на нее сквозь очки и положила ей на голову морщинистую руку.

— Ну, прости его, — сказала она умоляющим голосом, — я ведь перед богом ответ за тебя держать буду, если ничему хорошему не научу… Тебя выгнали на улицу, ты пришла ко мне ночью, продрогшая, голодная, и я сразу подумала: «Дитя малое, надо пригреть». Мир — пустыня и для меня и для тебя. Кто бы мог подумать! Хлопот с тобой немало, — половину еды моей съедаешь, ночью шалью моей укрываешься, а мне приходится халатом укрываться, ведь истреплется он раньше времени. Ты должна чувствовать благодарность ко мне и слушаться. Если я тебе говорю «прости», — ты должна простить! Ну что, прощаешь?

Рука старушки, соскользнув с головы, поглаживала нахмуренный лоб девочки.

— Ну что? Простишь Антка? — спросила она с мольбой в голосе.

— Прощу! — тихо ответила Юлианка, улыбнулась и, отведя ласкавшую руку, поцеловала ее.

— Вот и хорошо! А теперь садись опять возле: меня; Я расскажу тебе священную историю о том, как бог сотворил мир, человека, и обо всем, что было потом… Я, видишь ли, когда-то образованная была и всему понемножку училась… я была веселой, живой, остроумной, люди говорили, что я милая и образованная женщина… Где теперь эти люди? Где?..

Она вздохнула.

— Кто бы мог подумать!

И медленно, торжественно, подняв кверху сморщенный палец, прерывая нить своего повествования множеством отступлений и воспоминаний, она рассказывала священную историю девочке, а та, положив головку ей на колени, засыпала и спала, пока издалека, из города, не доносился размеренный звон часов на костеле, отбивавших одиннадцать ударов. Тогда старушка вставала, аккуратно складывала свое вязанье, а Юлианка просыпалась и, завернувшись в старую шаль, шла, сонная, в свой угол и укладывалась там за развалившейся печкой.

Так жили вдвоем, поддерживая друг друга, эти два несчастных существа. Прошло года два-три. Старухе пришлось изменить свои привычки. Она теперь редко уходила в город и совсем перестала обучать девочку молитвам и вязанью чулок. Крючок и спицы все медленней двигались в ее руках, а голова тряслась все сильнее и морщины на лбу быстро, словно в большом смятении, разбегались в разные стороны. С огромным напряжением вглядывалась она в мотки шерсти, чтобы различить их цвет, и прерывающимся голосом говорила:

— Отказываются служить… совсем отказываются…

И действительно, нередко даже при дневном свете она принимала желтую шерсть за розовую, а синюю за зеленую и, не скоро заметив ошибку, распускала вязанье, над которым просидела целый день. Тогда она осторожно, словно прикасаясь к чему-то очень хрупкому, поминутно смахивала кончиком пальца слезы с красных воспаленных век.

Иногда она говорила Юлианке:

— Молись о глазах моих… Бог любит детские молитвы.

По вечерам она попрежнему сидела на сундуке, пока часы на костеле не били одиннадцать, но не работала уже так усердно, как раньше; она все чаще опускала руки на колени и, глядя сквозь очки куда-то вдаль, погруженная в глубокую задумчивость, переставала даже разговаривать сама с собой, а морщины на ее лбу сходились, и мрачная тень ложилась на сморщенное, высохшее лицо.

Случалось, что она по нескольку дней оставалась без молока и не ходила обедать. Тогда она посылала Юлианку к Злотке за двумя баранками. Злотка вместо двух баранок присылала три, и старушка, размочив их в воде, делилась с Юлианкой едой.

Однажды девочка услышала, как она шептала:

— Приближается час… приближается страшный час…

Юлианка не спросила, о каком часе идет речь, так как все ее мысли были поглощены исчезнувшей в этот день из комнаты кроватью с единственной подушкой. На полу, где прежде стояла кровать, была постлана солома, покрытая холстиной, с маленькой, набитой сеном подушкой в изголовье. Потом исчез со стены ватный салоп, стола у окна тоже не было; в комнате осталась жалкая постель на голом полу, большое черное распятье над ней и пустой, ничем не покрытый сундук, на котором сидела маленькая старушка. Она ничего уже не делала и, мигая распухшими веками, повторяла:

— Кто бы мог подумать! Кто бы только мог подумать!

Однажды, рано утром, Юлианка, проснувшись, услышала, как старуха говорила:

— Боже всемогущий! Почему ты дал мне дожить до сегодняшнего дня?

Она сказала это каким-то странным голосом, но когда через час Юлианка, увидев в окно золотое сияние солнца, тихонько вышла из комнаты, женщина спокойно лежала, закрыв глаза и подложив под седую голову маленькую подушку. Осенний день пролетел быстро. Вечером Юлианка, после нескольких часов, проведенных во дворе и в старом доме, открыла дверь, чтобы проскользнуть, как всегда, в комнату и усесться на полу у ног своей благодетельницы. Но отпрянула и остановилась у порога. В тихой прежде комнатке раздавались теперь громкие голоса и смех. Здесь появилась незнакомая мебель, а посредине, за столом, на котором стояла бутылка и оловянная рюмка, сидели трое мужчин и при свете сального огарка перекидывались грязными потрепанными картами и курили. Клубы табачного дыма стлались под низким потолком, и сквозь сизый туман, как единственный след пребывания маленькой старушки, как последняя память о ней, проглядывало висевшее на стене большое черное распятье.