Юг в огне - [7]

Глотнув дыму, Сазон вдруг чему-то засмеялся.

— Вспомнил я зараз такой случай, — ухмыльнулся он. — Однова сидим мы, трое казаков, на позиции, кулеш с салом едим. Только что приехали с разведки, проголодались. А дело-то было весеннее, под вечер. Кругом, стало быть, красота! Травка зеленая, пташки распевают… Около нас болото. Рыбешка играет, лягушки орут да бултыхаются… Едим да родимый Дон вспоминаем, взгрустнулось нам по родной сторонушке… Разговариваем да из котелка уплетаем. Кулеш вкусный получился, горячий, только с костра. «Что, мол, у нас, на Дону, теперь делается?» — говорю я да протягиваю ложку к котелку зачерпнуть, а она, проклятая, как сиганет, да прямо на меня. Да такая здоровенная, нечистый дух, как все едино собака…

— Кто? — нарушив тягостное молчание, расширила от чрезмерного любопытства глаза Надя.

— Ну кто ж, — выпуская из ноздрей клубы дыма, произнес Сазон. Конечное дело, лягушка.

— Ха-ха-ха! — сотрясаясь всем телом, захохотала девушка, расплескивая из ложки борщ по столу.

Василий Петрович сурово посмотрел на дочь, неодобрительно покачал головой. Девушка, взглянув на отца, подавила смех.

— А я их, дьяволов, до смерти боюсь, — продолжал Сазон. — Ринулся я от нее, проклятой, да котелок с кулешом перевернул… Такая досада забрала. Ведь голодные же мы, толечко ложки по две и успели отхлебнуть… Ну что делать, не будешь же кулеш с земли подбирать?.. А один казак, Егор Королев, дурило такой, гутарит: «А почему б и не подобрать кулеш? Не пропадать же ему?» Зачерпнул ложкой с земли и начать жрать. «Ешьте!» говорит. Мы отказались, а он, нечистый дух, весь кулеш с земли подобрал, хрустит на зубах песок, а он жрет.

Смешливая Надя снова фыркнула, зажимая рот руками. Василий Петрович с досадой бросил ложку на стол.

— Совести и стыда у тебя, Сазон, нет. Потерял стыд на войне… Ты ж видишь, мы едим, а ты про гадости разные разговор завел… Ты хоть пакостные побаски рассказываешь, — это еще так-сяк, а вот другой вояка так надумался в стариков из револьвера стрелять… Поганец!

Побледнев, Прохор положил ложку и взглянул на отца.

— Батя, — тихо спросил он, — вы были у правления?

— Ну был, так что?

— А если были, так, значит, видели, что в стариков я не стрелял… Выстрелил я в белый свет, чтоб отпугнуть их.

— Ты ж наставлял в них револьвер?

— А вы видели, для чего я это сделал?

— Ну?

— Ежели б, батя, я им не пригрозил, так они б изувечили Виктора.

Сорвавшись с лавки, старик разгневанно загремел:

— А кой дьявол ему, твоему Виктору, велел не в свое дело нос совать?.. Его ль мужичье дело лезть туда, куда не подобает?

— Дядя, зачем вы меня оскорбляете? — дрожащим голосом произнес Виктор. — Я ведь ничего плохого не сделал…

— Ты, сукин сын, — не отвечая Виктору, снова набросился старик на сына, — вот завтра увихришься на позицию, а я должон тут оставаться. Какими глазами я буду глядеть на стариков, на соседей?.. Приехал долгожданный сынок, набезобразничал тут да и улетает, а я должон моргать глазами перед людьми… Бельтюки твои бесстыжьи!.. Вот что я тебе скажу: уметайся ты зараз же из моего дома, чтоб и духу твоего тут не было. Будь ты проклят!..

— Петрович! — в ужасе вскричала Анна Андреевна, подбегая к мужу. — Да в уме ли ты, сына-то своего проклинаешь?

— На дьявола он сдался, такой сын! — распаление взревел Василий Петрович. — Зреть не могу!

Зарыдав, старуха упала головой на стол. Двое маленьких ребятишек, сидевших за столом, глядя на бабку, заплакали. По розовым щекам Нади поползли слезинки. Она испуганно смотрела то на отца, то на брата, толком еще не понимая, что происходит.

— Значит, батя, прогоняете? — глухо спросил Прохор, вставая.

Старик не ответил сыну и круто повернулся к Виктору:

— И ты чтоб в моем доме больше ни ногой. Понял?.. Хам премерзкий! Казачья земля тебя, мужика, взрастила, вскормила, и ты ж на нее наплевал…

— Дядя, позвольте, — горячо заговорил Виктор. — Я ни на кого не плевал. Я никого даже не обидел… Разве вот только о революции говорил… Так что же тут плохого?

— Про революцию, — передразнил его Василий Петрович. — А что ты смыслишь-то в ней, сопляк?.. Да что мне с тобой тут разговоры вести, уходи, покуда не выгнал.

— Ну уж, дядя, — вскакивая с табурета, негодующе вскрикнул Виктор, такого оскорбления я вам не прощу!.. Никогда!.. Прощай, тетушка!.. Прощайте, Надя, Луша!.. Проша!.. — крикнул он в горницу, куда ушел Прохор. — Когда будешь уезжать, заходи прощаться.

— Ладно, — ответил тот.

— Пойдем, Виктор, провожу тебя, — сказал Сазон, выходя вместе с ним из хаты. — Ну и анчутка ж твой дядя, злющий, как бешеная собака. Я думал он поумнее других, а он, антихрист, оказался дурнее всех…

После ухода Виктора и Меркулова Анна Андреевна, заплаканная и удрученная, вошла в горницу. Увидев, что Прохор укладывает свои вещи в мешок, она беспокойно спросила:

— Никак, собираешься, сынушка?

— Ныне уеду, мамуня.

— Да ты что? — всплеснула она руками. — Как же ты, милушка, без харчей-то поедешь? Я же тебе ничего не успею приготовить. Надо же бурсачиков испечь, курочек пожарить.

— Ничего мне, мать, не надо… Обойдусь.

— Нет уж, милочек, ты на отца-То серчай, а на мать не гневайся… Мать, — заплакала старуха, — готова за тебя жизнь отдать. Ты что же, хочешь, чтобы мать твоя день и ночь слезы лила? Нет уж, родимый мой, не пущу… Не пущу!.. Хоть до завтра останься. Ночь не буду спать, а всего тебе наготовлю. Зараз и тесто замешу… Да и Косте ведь надо гостинца послать… Ты не раздумал к нему заехать-то?