Юдаизм. Сахарна - [84]

Так появляется «в июле нашей литературы» гениальный выкидыш, который, как «кукушка в чужом гнезде», расталкивает лежавших в гнезде чужих, не родных ему, детенышей. Герцен вообще не имел «родного» себе (существо выкидыша) ни в России, ни за границей, ни в аристократии, ни в демократии.

Он между всего этого, среди всего этого, «ничего» («выкидыш»). И толкает все. «С того берега» — характерное его заглавие. Но ему весь свет виделся и даже был «с того берега», потому что по существу рождения у него не было «своего берега». А стать умом и душою, великодушной и нежной, он не смог «везде» как «на своем берегу».

Люди такого рождения суть «Божьи люди» и должны чувствовать братство со всеми, везде — «своим» (местом), всех — «своими». Голубой глаз. Или — черный. У него не хватило сил на голубой. И он на весь мир посмотрел черным глазом мирового скитальца или «вечного жида». Так объясняется его «революция», не очень длинная.

* * *

...да мне противны только люди «с общественным интересом», а не то́ чтобы «общие дела», «дела мира», res publica в благородном смысле первых веков Рима, или пастушеских общин Греции, или наших приволжских волостей. Волостная общественность мне дорога и мила, и близка, и горяча у моего сердца; но вы с Невского проспекта, и из редакции, и из ресторана «Вена» с вашей «общественностью и Оль д’Ором» противны, непереносимы, отвратительны. Вы-то и погубили «rem publicam» и «волость»: ибо при виде вас и симпатичных ваших лиц квартальный сгреб вас за шиворот и потащил в участок и с вами кое-какие блестки и вздохи и rei publicae... Общественность начали губить фанфароны 14 декабря, и «Русские женщины» Некрасова, и мстительный полицейский (Щед.). Тут квартальный пришел и распоясался. Он объявил себя спасителем отечества. «Вот они каковы, видите, эти граждане чаемой Республики— Славонии»...

И, видя, что все разделилось на вас и на ряд полицейских, «кто следует» подумал:

— При полицейских все-таки Россия с Рюрика: не возвышалась, не цвела, была угнетена, было худо, тошнило. Но все-таки была-то именно тошнотворная Россия, которой если дают капель и порошков, то тошнота пройдет, все-таки больное, но что-то: а эти же прямо заявили ничего, nihil («нигилист» тот, кто отрицает все и признает нет, признает одну частицу не в отношении всего). Возможно ли колебание, чтобы выбрать тошнящее что-то, а не ничего, т.е. квартального, указав ему взять за шиворот Плеханова, Столпнера и Струве.

Очень просто. И я за это. Сгребай в охапку и вези в свал за городом. И потом тебе честная пенсия и отставка с благодарностью.

Как же, Марк Волохов рвал на папироски издания XVIII века, т.е. косвенно и с вытяжкой он и они рвали всю Публичную Библиотеку, собранную «деспоткой» Екатериною II, на зажигание своих демократических папирос, которые закурят такие господа, как Аладьин и Аникин. В 1906 году очень озабочены были коллекциями Эрмитажа, а Ив. Ив. Толстой отправил древние монеты в Берлин, тоже — Якунчиков: ибо были угрозы, что «мы покажем аристократам собирать ненужные мужикам коллекции». Что же еще? Был Писарев, и им зачитывались, и, конечно, появится почище Писарева, который вторично предложит закурить Пушкиным сигарки. Горнфельд подскажет, что Пушкин действительно уже устарел и притом ведь имел придворный чин, хотя и менее важный, чем папаша Мережковского; во всяком случае, читаемость Пушкина кой в чем мешает признанности Айзмана, Шелома Аша; и три корифея русской критики, Горнфельд, Кранихфельд и Айхенвальд, единогласно «постановят мнение», к которому примкнет и «академик» Овсянико— Куликовский. Изберут в академики Куприна за «Яму», Шелома за «Городок» и самого Айхенвальда за «Критические силуэты» (удивительны эти еврейские заглавия еврейских книг; помню у Левинсона в Ельце галстухи, с восхищением им показанные: «Саади-Карно»), Ну, и прочее. И что же тут было сказать, т.е. «кому следовало»...

Да: куда девать эту дуру-Россию. Финляндии (отдать) — до Онеги и Северной Двины, эстам и латышам — до Пскова и Новгорода, по Волге — Чувашская и прочие республики, с цадиками в роли президентов, Черноморские губернии — армянам, Киев — Польше, Сибирь — самостоятельна, Кавказ — тоже, Туркестан — тоже.

Россия?

Где ее место?

   —  Этого клоповника?!! Клопов передавали, — ответит Плеханов, перехвативший пенсию после умершего Кутлера и занявший должность Герценштейна в еврейском банке. Место — очистили, и заняли его истинно культурные народы.

   —  Вот и банки...

   —  Вот и еврейские лавочки...

   —  Черты оседлости нет.

   —  И эти милые русские, исполняющие у нас роль репетиторов, бонн и нянь; и усердно переводящие на финский и эстонский язык, которому они теперь выучились по нашему указанию, «Городок» Шелома Аша. Мы живем и даем жить другим. От нас и хлеб, и подачки, и золотые часы из Варшавы «за преуспеяние».

Я думаю, Горнфельд подарит тогда золотые часы Короленке.

* * *

Единственный барин в литературе и есть революция.

Нет, единственный — Государь ее. «Его Величество никто не смеет оскорбить. Ни — заподозрить».

Но я снимаю с него хламиду и говорю: «Лакей».

«Всем барин, а мне лакей». Хочу и буду кричать.