Юдаизм. Сахарна - [83]
Это — метод; «extemporalia»[72], долженствующие всю «грамматику» затвердить в памяти. «Памятуй! Памятуй! Чисти! Чисти!»
Что??!!
— Все...
И шепотом:
...«чтобы там-то все было чисто», чтобы «дети рождались из чистоты, в святости».
«Волосок к волоску», «пылинка к пылинке». Между прочим, здесь родник их упрека, неправильно понимаемого полемистами:
— «Евреи говорят, что христиане рождаются от скотоложного (= грязного, как у животных) брака», «рождаются в грязи» и в «грехе», что «у христиан нет брака, а грязные сношения по типу как у животных (modo animalium)».
Христиане, имеющие венчание (чего у евреев почти нет), с недоумением и гневом отвечают:
— У нас-то именно брак — таинство, венчает его Церковь. А у вас только гражданский брак.
Евреи ухмыляются и кивают головами.
* * *
Все образы Нестерова просят пощады.
(за корректурой «Молящ. Русь») (на конверте уведомления от Нелькена)
* * *
Александр Яблоновский считает себя либеральным и просвещенным писателем, между тем в черепе его может только вариться каша, — притом без масла.
«Не будем говорить об этих мерзостях», — записал он о браке гимназистов и гимназисток; и величественно сослался на мнение Мечникова, произнесшего совершенно идиотическую фразу о «неодновременности наступления половой зрелости и зрелости к браку». Но с тех пор как один член Академии наук (Марков, — по мат-ике) испросил в бумаге за гербовой маркой соизволения у Св. Синода перейти в атеизм, «мнения ученых» вне их книжных и бумажных премудростей вообще некомпетентны. Ученые показали себя вообще «возможными к глупости». И около Маркова-математика отчего не сидеть Мечникову-зоологу, вздумавшему после наблюдения над фагоцитами и обезьянами рассуждать о социальных вопросах, о структуре общества и планах истории.
Но разве Ал. Яблоновский не слыхал, что из VI и VII класса гимназистки «уходят», п. ч. им «сделано предложение» и родители их нашли необходимым и своевременным не отказывать подходящему жениху?
Зачем же им выходить из гимназии, когда они могли бы кончить курс и в случае вдовства — кормить трудом, должностью, службой детей?!
* * *
Стена каменная — высокая, — не перелезешь. И натыканы гвозди. Ни войти, ни выйти.
И дубовые ворота. Как сядет солнце, на них вешается а-гра-мадный железный замок. Ни отпереть, ни сломать.
Ключ у игумена. Строгого.
Но в воротах врезана тихая калиточка, которая уже не запирается. Без скрипа и в целость с воротней.
И замок висит. И калиточка есть.
В калиточку народу не пройти. Но человек в калиточку проходит.
Таков монастырь и мир. Таков закон и исключение.
Зачем «народу туда», куда человек двигается. А с другой стороны, зачем человеку ходить, куда народ идет.
Об этом сказано: «Не лежит закон праведнику. И всякий, кто есть «сам» и «лицо», — уже оправдан высшим человеческим оправданием. А «все» — это овцы. И им свое поле, своя трава, свой пастух и пастьба. Об них сказано: «пасут их жезлом железным».
Если бы «отворили ворота» — все бы расстроилось, ибо не разделялся бы монастырь и мир. И не надо. Пусть ворота будут. И замок, и все.
Но и калиточка пусть будет. Чтобы прошел человек, кому случилось.
Нужно, чтобы был «закон» и «случай». Закон грозит и запрещает, а «случай» прощает и пропускает. И все цело, и человек и народы.
~
И мудрые напрасно волнуются, зачем «людям не дано то», «не дано это». Путь мудрого вовсе не тот, что всех. «Не дано» всем, но мудрому всегда и все дано. Мудрому Провидение указывает «свой путь». Который он должен только оправдать и не совершить на «своем пути» ничего, что́ не угодно Богу и Небесному Милосердию.
— «Не убий!» И —
— «Помни Бога».
* * *
Горнфельду очень нужно утвердить «натурализм» Гоголя. — «Русские — прощалыги, все русские суть вообще прощалыги! Вот их великий писатель сказал».
Без этого как же будет торжествовать Шклов над Москвою, «шляпка» над платком и французский каблучок над «котами»: три элемента европейской культуры в истолковании Слонимского и Горнфельда.
(15 июля 1913 г.)
Да. «Уходите мертвые русские души, — приходите на их место живые еврейские души...» — «На место гнуснее чего не может быть — Фемистоклюса и Алкида, которые только смогли обходиться на рукав Чичикова, — приходите благоразумненькие, смышлененькие, беленькие и вымытые Ицак и Шая. Все русские дети прокляты, все еврейские дети — благословенны».
Суть Горнфельда и Гоголя. На этом им и поклонимся. Но останемся при своем.
(тогда же)
* * *
Шум, звон, колокол и хвастовство пошло в русской литературе от Герцена.
И его «1001 »-го таланта, между которыми не было одного:
Благородства.
Как величественный Карамзин был тих... Пушкин, «не чета Герцену», и тот был скромен. Жуковский, Козлов, Подолинский, Батюшков — все «уездные барашки» русского затишья...
~
И вся Россия, и все русское было тихо и деликатно.
~
Вдруг явился этот «побочный сын» уральского золотопромышленника Яковлева и какой-то гувернантки-немки. В «побочности» Герцена, кажется, и заключается «червяк»: «между своими», несмотря на миллион и папашу, он не мог быть «равным», — и он решил «скакнуть книзу», «в демократию», чтобы среди нее быть уже несомненно первым. А «горячий роман» в подпочве дал ему таланты и силу.
