Юбка - [3]

– Так это ведь бывший танцзал, сто лет тут танцевали, а теперь вот мы со своим новым жанром, – доктор ценил юмор. – Хотя стены до сих пор располагают к легкому общению.

«Опять начинается», – подумала Лени. Но он, против обыкновения, сразу перешел к делу:

– Фройляйн Рифеншталь, я до сих пор не могу успокоиться от увиденного у вас вчера. Поэтому и хочу к вам обратиться. Скажу прямо, все мои мысли сейчас занимает одна проблема – как повысить лояльность к нашей стране за рубежом. Особенно нас интересует молодежь. С одной стороны, вы этим и так занимаетесь, фильм об Олимпиаде – лучший способ сказать правильные слова о рейхе.

– Доктор, мой фильм говорит только о мире.

– Давайте не забывать, что этот праздник народов все же состоялся у нас. Вам вряд ли интересно об этом знать, но мы ведь дали скидку в 60 % на железнодорожные билеты, поэтому к нам и приехало столько туристов – почти семьсот тысяч. Берлин превратился на те две недели в столицу мира. Теперь задача состоит в том, чтобы превратить Берлин в мировую культурную столицу уже не на две недели, а раз и навсегда.

Начало было в его духе.

– И ведь неплохо, вроде как, гости себя тут чувствовали, – в его голосе появилась обида. – Работало восемьдесят театров, ночные клубы – битком, кабаре на любой вкус, днем – соревнования. И при этом идеальный порядок, нет ни нищих, ни безработных. Ну, грубоват режим немного, и что с того? Разъехались они, и что изменилось? Все равно нос воротят. Только вот в Берлине эта американская зараза появилась – свингеры или как там их… Swing-Jügend. Свинг сплошной на уме, ходят, как чучела, и танцуют ночи напролет свои обезьяньи танцы. – Доктор сделал паузу. – Лени, заострю вопрос. Можем ли мы как-то повлиять на молодежь Европы, а лучше – мира? Чтобы говорить на немецком стало модно. Чтобы Германия стала образцом для подражания во всем: в музыке, живописи, кино и театре… Чтобы нас любили. До беспамятства. Некритично. И чтоб это чувство шло поверх всяких барьеров и границ. Чтоб вся эта политическая свора Европы была бессильна повлиять на свои народы. Вот что нужно. Чем скорее, тем лучше.

Все было ясно. И Лени не стала себя сдерживать:

– Доктор, начну по порядку. Во-первых, Олимпиада. Хотели поразить – поразили. Но разъехались гости в странных чувствах. По всему городу нельзя было сфотографироваться, чтобы свастика не попала бы в кадр. Это что – олимпийская символика теперь? А все эти пышные приемы в загородных резиденциях госчиновников – сплошные факелы и оленьи рожки, все эти финские всадники в меховых шапках, быки на вертеле, костюмированные представления в духе Калигулы, шампанское реками, икра ведрами. Да, ели-пили – улыбались. Разъехались по домам и теперь пальцем у виска крутят.

Доктор смотрел на нее в упор. Было непонятно в этот момент, что его больше волновало – продолжение дискуссии или ее слишком открытая и загорелая шея.

На всякий случай Лени сбавила обороты:

– Что касается музыки и театров – тут мне и сказать нечего, да вы и сами это прекрасно знаете – Берлин обескровлен, лучшие – уехали, по крайней мере, многие из них. А что касается нового немецкого искусства – живописи, которую я увидела этим летом в Мюнхене, так там вообще было всего два светлых момента – павильон «Дегенеративное искусство», с моими любимыми художниками, и «Ночь амазонок» в Нимфенбурге, где просто, по-честному, обнажили и слегка украсили женские тела, чтоб хоть мужчины порадовались.

– Лени…

– Погодите, доктор, теперь – о наболевшем. В прошлом году вы создали Германскую киноакадемию, чтобы хоть как-то восполнить кадровый дефицит режиссеров, сценаристов, технических специалистов, актеров, костюмеров и всякого творческого, управленческого и обслуживающего персонала. Но вы же сами всех когда-то вымуштровали, теперь киношники вам в рот смотрят и бегают кланяться по любому поводу! Они боятся браться за что-то стоящее! Доктор, вы загнали немецкое кино в угол и выкручиваете ему руки. Хуже обстоят дела с кино только в России!

«Бессмысленно, – подумала она, – кому я все это говорю?» Ее слова разлетались по залу и складывались в какой-то трагический речитатив – архитектурный гений Шинкеля, который когда-то выстроил это здание на Вильгельмплац, и тут был на высоте. Казалось, что вот-вот – и вступит оркестр, и ее собеседник запоет в ответ красивым высоким голосом. Но тот сидел спокойно и продолжал смотреть ей прямо в глаза.

Пришлось Лени выходить на финал самостоятельно.

– Вы постоянно говорите, что через два года студии UFA[4] по технике сравняются с голливудскими. Но прорыва не будет, доктор! Шедевров не дождетесь! Или вы думаете, что «Юный гитлеровец Квекс» и «Штурмовик Бранд» – это шедевры? И вы хотите, чтобы нас за это любили!? И чтобы любовь была искренняя? Ваш киноэкспорт с треском проваливается. Мир безучастен к вашим заклинаниям, а Берлин не стал и, судя по всему, вряд ли станет блистательной культурной столицей. По крайней мере, пока вы продолжаете тут свои опыты над искусством. Должно быть либо искусство, либо политика – почаще, доктор, прислушивайтесь к фюреру!

В этот момент вошел секретарь: