Йошкин дом - [78]

Я не отвечаю ему: Евдокия, ощутив больничный запах, убедительно шипит из сумки.

— Заходи, проверим вас, — говорит доктор Игорь и тушит сигарету.

— А чего ты сегодня один, — спрашивает он.

— А ты? — спрашиваю я.

Над моим плечом в больничные двери входит ветка дождливого клена. Я вдыхаю ее по—осеннему влажный запах и думаю о том, что от лета почти совсем ничего не осталось.

АНТИКВАРИАТ

Когда вечереет и холодает, когда кашель и нудно, когда незачем и нечем, и хочется заболеть — просто потому, что так бывает, и не надо искать причин — давайте вместо этого просто посидим сами с собою тихо, и вспомним Дорочку. Вспомним Дорочку, хотя бы потому, что, как все говорили, Дорочке — хорошо.

Дорочке хорошо, и всегда хорошо, есть такие люди, им хорошо в любой ситуации, как—то так получается, не очень понятно, почему. И не то что бы особые у них какие заслуги, то есть, может, особые заслуги и есть, но не очень понятно, какие, тем более — Дорочка, вы смеётесь, какие у неё заслуги. Разве что родилась, ну если это считать, тогда — да.

У её родителей вообще—то долго не было детей, они и поженились—то не рано, пока то, пока сё, двое не самых молодых и не слишком красивых людей, поженились и поселились, ну как все, вы же знаете, так многие делают, женятся и селятся, почему нет. Они, безусловно, любили друг друга, хотя сегодня о том и не речь, любили и в этой любви всё пытались и пытались кого—нибудь зачать, только у них всё не получалось и не получалось. А это ведь было время не то что сейчас, тогда ведь нельзя было пойти к доктору и зачать, тогда ведь пили какие—то капли и читали молитвы разве что, и вообще, о чем вы говорите, Грузия, начало века.

Солнце, много солнца (вот вам и причина забыть про кашель) и главная улица имени Руставели, дом прямо на неё окнами, красивый богатый дом, и детей бы, детей, но нет, нет, и отчаивались уже, как вдруг — Дорочка. Радость такая, что вся улица Руставели слышит и видит, и Дорочка, да, чудесный такой ребенок, подарок небес, и неважно, что там с остальной жизнью вокруг. Двадцатые годы, Грузия, солнце, много солнца, и по—прежнему богатый дом, и со второго этажа на улицу Руставели глядит ангел, настоящий ангел, Дорочка. Родители плакали от умиления, ручки, ножки, волосики, с ума сойти. Вымолили. Выпросили. Получили. Самое главное, самое заветное, самое лучшее — получили. С этого момента они оба были непрерывно и неизменно счастливы.

Обычно Дорочка спала до трех часов дня, в три вставала. Неторопливо завтракала булочками и какао, позже — кофе, мама ставила всё на стол и сама садилась рядом, провожая движением горла каждый глоток. После завтрака Дорочка выходила на улицу Руставели, и гуляла по ней, проходя до конца улицы в одну сторону, а потом, тоже до конца — в другую. Возвращалась домой слушать радио — радио она любила. Послушав, опять что—то кушала, и опять шла на улицу Руставели, сидеть на лавочке. Сидеть на теплой лавочке прямо под окнами собственного дома Дорочке не надоедало никогда — она шла домой только тогда, когда её обеспокоенная мама выходила на балкон и звала. Дорочка, звала мама, Дорочка, обед! На обед была обязательно курица, обязательно фрукты, обязательно витамины, Дорочка, тебе вкусно, родная? После обеда Дорочка сразу шла спать, и спала до утра, которое наступало у неё, как обычно, в три часа дня.

Хорошо этой Дорочке, вздыхали двоюродные братья, во множестве росшие недалеко от улицы Руставели, ничего—то она не делает, ничего—то от неё не требуется, ничего ей не надо. Хорошо. Нет, конечно, была в какой—то невнятный момент какая—то школа, и даже несколько каких—то лет в ней Дорочка проучилась, может, и неплохо проучилась, кто знает, кто ж следил. Главное, что школа в какой—то момент закончилась, сколько там той школы, а потом началось то, что продолжалось потом без конца: подъем в три, завтрак, прогулка по улице Руставели, радио, лавочка, обед, сон. Хорошо этой Дорочке, вздыхали двоюродные братья, поступавшие в институты, женившиеся, работавшие, маявшиеся, хорошо ей, бывает же, везёт же, да.

А Дорочке и правда было хорошо. Она не была слабоумной или неразвитой, она не страдала болезнями или расстройствами, она просто жила с теми, кто любил её больше жизни, и делала то, что ей нравилось. Ей нравилось спать, гулять (неподолгу), слушать радио и сидеть на лавочке. Нравился теплый климат вокруг, нравились люди, жившие с ней, нравилось жить так, как жила. Нравилось трогать дерево, теплое от солнца, и шерсть, горячую от тела, проводить пальцами по меху и по шелку, касаться ладонью гладкого стекла и прохладного фарфора. Нравилось слушать музыку, слушать слова, смотреть, как ветер шевелит листьями с дырками из солнца, чувствовать, как тот же ветер шевелит волосы на голове. Кончики волос загибаются вверх, вьются. Кончик носа загибается вниз: фамильное. Листья на солнце шуршат, лавочка теплая и шершавая, ладоням приятно. Радио из окна говорит о чем—то своём, и мама зовет обедать. Хорошо.

Другие люди Дорочку не занимали: она их не замечала. Замечала родителей, всегда улыбчивых, всегда счастливых своей долей — угождать ей и жить для неё. Улыбалась им в ответ и делала их еще счастливее, не думая об этом. Замечала ткани, обвивавшие мамино тело, мех, лежащий на кровати, птиц, поющих среди листьев и солнца. Замечала братьев, когда они к ней приходили, но братья были странные, они бегали и шумели, не хотели сидеть на лавочке и слушать радио, от братьев Дорочка быстро уставала, и шла спать. Когда ей рассказывали о чем—то печальном или тяжелом, она как бы слушала, но как бы и нет, щуря длинные ресницы и глядя в пустоту. Потом сразу уставала, и сразу шла спать. «Дорочка — очень нежная девочка», говорила мама, и не исключено, что была права.