Йошкин дом - [43]

быть вопросы. Хозяйка закрыла за собой дверь, и Летта осталась одна.

Боль немедленно подняла голову и изнутри скрутила Летту пополам. Ощущение, ставшее за эти несколько недель привычным, врезалось в мышцы и завладело телом. Глупо, когда что—то так болит, подумала Летта, вяло глядя на стену перед собой. На стене были обои, на обоях прыгали зайчики — кто с морковкой, кто без. Если бы боль была физической, можно было бы, наверное, пить таблетки. Но боль физической не была.

Не просить же эту милую хозяйку спать со мной, сердито сказала Летта сама себе, решительно разделась и легла в постель, накрывшись с головой мягким пуховым одеялом. Одеяло оказалось неожиданно тяжелым, а погасший свет мгновенно сделал крошечную комнату чем—то вроде спичечной коробки. Окно было закрыто (хозяйка предупредила, что ночами у них холодно), дверь тоже (Летте казалось, что в гостях неудобно спать с закрытой дверью), потолок лежал на голове и слегка давил. Боль орала изнутри дурным голосом и от нее закладывало уши и трудно было дышать. Забавно, подумала Летта, сморкаясь в давно непросыхающий носовой платок, почему это так: именно уши и именно дышать. Как это связано? Ну «душа» — «дышать», это понятно. Но уши—то почему?

Потому что рифмуются с душами, души—уши? Тогда еще болеть должен шиш. Потому что «душа» — «ни шиша». На этой успокоительной мысли Летта прерывисто вздохнула, поворочалась, пытаясь уложить боль внутри себя в какую—нибудь минимально пристойную позу, сладко отключилась от реальности (вот в этот момент, когда еще не спишь, но уже и не не спишь, у нее обычно НЕ болело) и уснула.

Сначала спалось хорошо и без снов, что само по себе уже было достижением невероятного уровня. Потом стало душно и захотелось проснуться, но не получилось. Потом началось.

Собственно, «началось» оно гораздо раньше — когда Летта поняла, что комната ей тесновата, но ничего не сказала. А теперь просто происходило то, что закономерно должно было произойти. Потолок налился тяжестью и окончательно лег Летте на голову, закрытое окно не давало дышать, закрытая дверь отделяла от мира. Внутри тела жила боль, но как бы уже и не внутри, потому что тела как бы уже и не было. Летта теперь была боль, а комната — Летта, и поэтому Летта—боль билась в комнате—Летте и не могла найти в выход, потому что выхода было не найти. Комната давила и душила, потому что она на самом деле была — тело, а боль (которая на самом деле была Летта, которая самом деле была боль) танцевала по всей герметичной комнате, стучалась в стены, пол и потолок, рвалась наружу, но точно знала, что никакого «наружу» нет. Внутри боли поднялась паника, а паника быстро переросла в невыносимость. Невыносимость — это когда нет выхода той панике, которая возникает от безвыходности боли. Мир был прочно и герметично закрыт, мир был — комната, а комната была — Летта, а Летта была — боль, и она билась по стенам, точно зная, что не пробьет. Выньте меня отсюда, выньте, выньте, кричала в панике какая—то одна оставшаяся мысль, но и она знала, что все закрыто, потому что спичечный коробок закрыт, а спичка — горит. И вечно будет гореть, вечно, потому что ей же надо как—то дышать дышать дышать дышать…

Уфф. Летта рывком села на кровати и откинула одеяло ногой. Герметичная комната кружилась вокруг нее, постепенно замедляя кружение. В висках стучало, сердце колотилось как ненормальное, хотелось пить и плакать. Пить было нечего, идти на кухню за питьем казалось неудобным, плакать не получалось. Наверное, все потому, что мне жарко, решила Летта, с трудом ворочая мыслями, но точно зная, что под одеяло она больше не полезет. Она встала пошатываясь, ощупью нашла на стуле возле кровати свои брюки и свитер, натянула (холодно все—таки), легла поверх одеяла. Очень хотелось спать.

Сон пришел быстро и поначалу был несердит, но очень скоро обостренные нервы нащупали «то самое», в глубине, и Летта заставила себя проснуться. Там, в глубине, сидела только что ставшая знакомой паника, и туда было нельзя. Значит, спать тоже было нельзя. Встаем, — скомандовала себе Летта, нашаривая тапки. Тапки куда—то делись, зато нашлись кроссовки. Из комнаты явно надо было выходить. Кроссовки не было сил шнуровать, пошла так.

Чужое жилье спало, дыша теплом и тикая часами. На кухне из крана капала вода, в гостиной скрипели какие—то домашние боги. Летта включила свет на кухне, сориентировалась и решила все—таки выпить чаю. Включила чайник, дождалась закипания, отрешенными глазами глядя на какую—то разделочную доску, сотворила себе коричневый сироп из сахара пополам с заваркой и быстро обнаружила, что глотать не может. Ну вот что, как можно решительней сказала она самой себе, раз мне не хватает воздуха — значит, надо его добирать. Значит, надо идти гулять. Значит, мы сейчас идем и гуляем. И никаких гвоздей.

Дверь на улицу отворилась неожиданно легко, она даже не была заперта. Летта порадовалась, что надела кроссовки — иначе пришлось бы рассекать по ночному городу в тапочках. Впрочем, вряд ли это кого—нибудь бы заинтересовало: городок был маленьким и сонным, в три часа ночи его улицы были абсолютно пусты. Летта бесцельно пошла по каким—то вертлявым аллеям, пытаясь одновременно выравнивать все еще бесившееся дыхание и думать, что же такое произошло. Думать, получалось плохо, потому что мешали слишком яркие воспоминания о бытии запертой комнатой с болью внутри, но дыхание постепенно выравнивалось. Свежий воздух щедро делился запахом дождя и почему—то малины, был холоден и неимоверно приятен. Летта шла, стараясь продвигаться более или менее по прямой, и трогала кончиками пальцев заборы и фонарные столбы. Каждое прикосновение было полно острого наслаждения, потому что определяло реальность, которой не было во сне. Реальность была прекрасна. В ней были лужи на асфальте, желтый свет фонарей и колючее дерево заборов. В ней не было потолка. В ней был живой воздух. Как мало надо, подумала Летта, чтобы начать получать удовольствие от асфальта под ногами: всего—навсего один ночной кошмар.