Йошкин дом - [41]

— Я не уверен, — вяло отозвался Дьелдоу, — я сегодня с утра не проверялся, но, похоже, это я. Мне казалось, что боль в животе пройдет, но она по проходит.

В таком состоянии я не могу ничего сделать, мое нежелание работать сильнее меня.

— Лечитесь, — буркнул Вырвилга вслед вышедшему и дал газ.

Дело пошло веселей. Доехали до Восстанной, повернули на маршала Нытика, обогнули телегу с заснувшей в ней лошадью (Вырвилга покосился на невозмутимого Тормозняка, но ничего не сказал), подкатили к улице Левой Парковой и Национальной Коммунальной и узрели ограждение. По Национальной Коммунальной ехал кортеж премьер—министра.

— Коллега Тормозняк, — мягко обратился Вырвилга, вам не кажется, что…

— Кажется, — спокойно согласился Тормозняк, — мне здесь выходить или подбросите до имени Большого Взрыва?

— Здесь, — с ненавистью процедил изнемогший Вырвилга, а то нам до имени Большого Взрыва придется ехать еще два часа. Как раз рабочий день закончится.

Опустевшая машина рванула с места. Вырвилга сидел за рулем и со страстью ругался вслух.

— Дармоеды… Наемники… Невропаты… Одну неделю поработать не могут без истерик… Если тебе так на работу не хочется, ну сиди дома, ну скажи, что больной, ну скажи, что умер, зачем других людей подводить? И никто не виноват, главное, ни к кому не придерешься, они же не нарочно, им просто не хочется, у них просто нет сил, а то, что от их «не хочется» я лично за целый день никуда не попаду, так это их волнует не больше той заснувшей лошади… оп…

Дорогу перегородил сплошной поток грузовиков. Из каждого грузовика что—то торчало: то уши, то хобот, то грива, то шея. Городской зоопарк переезжал на новое место.

Вырвилга протер глаза и дважды ущипнул себя за локоть. Потом с подозрением прислушался к своим эмоциям: на работу, конечно, не хотелось, но не до такой же степени! Обычное такое «не хотелось» — две пробки максимум, час дороги вместо сорока минут, к этому он давно привык. Но зоопарк?

— Простите, коллега полицейский как вы полагаете, это надолго? — спросил Вырвилга у гарцующего неподалеку.

— Понятия не имею, коллега водитель, думаю часа на четыре, — вежливо ответил полицейский.

Вырвилга посмотрел на часы и застонал. На работу можно было уже не идти. Он развернул машину и поехал домой.

До дома доехалось быстро. Все заснувшие лошади проснулись, все умершие коровы ожили, все пробки

рассосались. Вырвилга запер машину и пешком поднялся на четвертый этаж. Его встретил запах яблочных пирожных и свежего кофе.

— Наконец—то, — весело сказала мама из кухни, — я уже заждалась.

— Мама, — прошептал Вырвилга, — так это все ты?

— Конечно я, — невозмутимо отозвалась мама из кухни, — кто же еще. Ты так давно не был дома, я уже

забыла, как ты выглядишь. Целыми днями эта работа, работа, работа, сколько можно. С матерью видишься

полчаса в день перед сном, ешь на ходу, похудел, под глазами круги. Я недовольна, Вырвичек, и очень беспокоюсь. Садись поешь, и мы обсудим, к какому доктору тебе стоит сходить в первую очередь.

Теплые яблочные пирожные были украшены взбитыми сливками и кусочками яблочных цукатов. Кофе мама варила по старому турецкому рецепту. Над столом стоял букет астр и запах осени и свободы.

— Мама, — спросил Вырвилга, отваливаясь от стола, — мама, ты что—то делала специально, или все как обычно?

— Все, как обычно, конечно, когда это я что—то делала специально, — пожала плечами мама.

— Но ведь я сам вполне хотел попасть на работу! — воскликнул Вырвилга.

— А я не хотела, чтобы ты туда попал, — кивнула мама. — Видимо, я не хотела сильнее, чем ты хотел.

— Видимо, — буркнул Вырвилга и пошел мыть руки.

УЛИЦА 03

— Смотри—ка, а Эдит, оказывается, живет совсем рядом с нами. На улице Оз. Смешно.

— Конечно на улице Оз, она всегда там жила.

— Ты—то откуда знаешь? У тебя что, есть адрес Эдит?

— Теперь нет. А когда—то был. Давно, раньше.

Слукавила. Это не у меня, это у тебя был адрес Эдит — давно, раньше. А я — я рылась в твоей памяти, как в шкатулке, и выудила его оттуда, выудила скорее из зависти, чем от ревности, выудила просто для того, чтобы его больше не было — там, у тебя. Вот ты и удивляешься теперь, узнавая — хм, смотри—ка, а Эдит, оказывается, живет на улице Оз. Конечно живет. Надо же ей где—то жить.

Эдит — ерунда, мелочь, иголка на елке. Если бы не свободное время и не чешущиеся руки, я бы вообще про нее забыла. Ну, гуляла разок в тесноте твоей головы, ну, нашла там Эдит, ну, стянула, с кем не бывает. В списке моих прегрешений Эдит занимает настолько не главное место, что — а какая тебе, собственно, разница, где она живет? Ты же не собираешься… нет—нет, не собираешься, я уверена. Тем более что у тебя и причины особой нет: причину я стащила вместе с адресом, тоже на всякий случай.

Я — запасливая сорока. У меня там, ты в жизни не найдешь где, лежит многое из того, что мне совсем не положено знать. Там лежит твой страх ранней старости и скорбь о невозможности выбора. Там детские дневники М. — удивительно, насколько мало места заняли все ваши тайны. Там вся В. целиком — ну, ты понимаешь, этого я никак не могла оставить. Там твоя мама. Нет—нет, не вся — только тот случай, когда она должна была вернуться вечером, а вернулась утром, а ты всю ночь прождал ее, сидя на подоконнике а потом она все—таки вернулась, и тогда твой отец… а потом ты удивляешься, что только со мной перестал заикаться. Конечно, перестал, ведь, если бы не тот случай, ты бы заикаться бы вообще не начал. Ну так я его забрала, зачем он тебе. Все хорошо, и твоя мама осталась у тебя в памяти белой и пушистой, как ангорский кролик.