Йогиня. Моя жизнь в 23 позах йоги - [56]

Голос врача провозгласил: «Есть!» И моего мальчика подняли высоко в воздух.

На несколько минут мне дали насладиться нормальным общением с ребенком. Я так и подумала тогда: вот они, редкие минуты нормального общения. Ведь, как понимаете, я не ощущала, что имею какое-либо отношение к процессу родов.

Мы лежали в палате, обитой светлым деревом. Малыш ютился рядом, и я чувствовала себя прекрасно, как свиноматка с поросенком под боком. Члены семьи приходили и уходили, в руках у них были высокие стаканы из «Старбакса». Наши родители держались неподалеку, готовые обожать малыша. Брюс бережно усадил Люси на кровать, и та прижалась ко мне с испуганным лицом.

Потом вошел медбрат (медбрат! Позднее мы все наши проблемы свалили на тот факт, что он был мужчиной), и, как холодным ветром, от него веяло неизбежностью. Он взял малыша из неуверенных объятий сестры моего мужа и, нахмурившись, взглянул на него. Это выражение лица было мне знакомо. Слишком знакомо.

— Вас должны были предупредить до операции, что у недоношенных детей могут быть проблемы с легкими.

Да, поспешно ответили мы, надеясь, что, если будем отвечать правильно, страшный дядька уйдет.

— Мне не нравится, как ребенок дышит. Надо отнести его наверх. — Мы и так знали, что последует за этим, но он все-таки зачем-то добавил: — В реанимацию.

Болтать и задерживаться в палате родственникам больше причины не было. Мы с Брюсом обменялись взглядами, в которых была дикая усталость, и постепенно все разошлись.

Меня без лишних разговоров перевели из прекрасной послеродовой палаты (с родами я быстро разобралась) в унылую обычную. Там я немного полежала, выздоравливая, потом села в кресло-каталку, и Брюс отвез меня наверх. Я поздоровалась со всеми сестрами. В пластиковом корытце лежал Уилли. Он был очень хорошенький, но это было неважно. Он был крошечным. Я не могла взять его на руки. Меня окружали кислые лица. Всё это делало красоту ребенка неважной.

Я не могла поверить, что это происходит со мной. Опять. Подошла медсестра.

— Мы тут уже были, — выпалила я и рассказала ей про Люси.

— А я, кажется, вас помню, — неуверенно проговорила она. Но что было, то прошло. — С вашим ребенком всё будет в порядке. Мы оставим его только на ночь, так вы сможете отдохнуть.

— Точно ничего серьезного? Прошу вас, скажите, что никаких серьезных осложнений, — взмолилась я.

— Ребенок недоношенный, но обычно на таком сроке это не проблема. Идите отдыхайте. — Она уже столько раз повторила это «идите отдыхайте», что я начала отождествлять ее с ведьмой или злой мачехой из детской книжки, которая хочет от меня избавиться.

Мы с Брюсом бодрились, как могли.

— Вот и прекрасно! — беззаботно выпалила я, и Брюс отвез меня в палату, где я умяла поднос с больничной едой и погрузилась в глубокий сон.

— Ночью вашему малышу сделали операцию.

В полумраке моей палаты стояла медсестра. Кажется, она плохо говорила по-английски, потому что не могло же это быть правдой.

Я зашевелилась в постели, а Брюс выпрямился в кресле:

— Что?

— Вашему малышу, его зовут Уильям, кажется? У него ночью прорвалось легкое. Сделали небольшую операцию, ничего особенного — реинфляция легкого.

Она пошла объяснять дальше, называть разные части тела, а мы ведь еще даже толком не проснулись. Но мы знали, что, когда медики начинают объяснять про легкие и сердце, это не предвещает ничего хорошего.

— Но как? Как это случилось?

— Он всё время плакал. Не затихал. Никто не мог его утихомирить. Он плакал так сильно, что легкое лопнуло.

— Но я же всё время была здесь! Всего этажом ниже! Почему за мной не пришли? Я могла бы покачать его. Покормить.

«Может, ему просто нужна была мама!» — хотелось крикнуть мне.

— Медсестры его качали. Они свое дело знают.

— Но я его мать! — Я всё же не сдержалась. Словно пыталась убедить ее в этом, сама-то я еще не до конца поверила. — Я его мать! Почему меня не позвали?

Я плакала, не переставая. Рвала на себе рубашку. Верьте или нет — я рвала на себе волосы.

Брюс всё время был рядом, и, не договариваясь и даже не глядя друг на друга, мы снова объединились внутри странного закрытого пузыря, в котором пребывали и в прошлый раз, когда Люси лежала в реанимации. Он положил руку мне на бедро, а я выкрикивала рыдания, если такое возможно.

Из серого мрака возникла медсестра:

— Вы должны успокоиться. Вам придется успокоиться.

— Это не в первый раз! — бессвязно выкрикнула я.

— Вы не понимаете, что мы пережили, — попытался объяснить Брюс.

Сестра подошла ближе. В палате было почти темно.

— Вы должны успокоиться, или я вколю вам снотворное.

Я встала с кровати и прошептала:

— А ну пошла отсюда.

Во время родов мне не понадобилась пранаяма. Но теперь я заново училась дышать. Вдох. Выдох. Вдох. Выдох. Это было не так уж сложно. Надо было только продолжать. Только не останавливаться.

Поднимаясь на лифте в реанимацию, я процедила:

— Третьего не будет.

— Я тебя упрашивать не стану, — ответил Брюс. За ту минуту, что кафкианская сестра провела в моей палате, мы оба раз и навсегда отказались от мысли когда-либо еще заводить детей. Молча, одновременно и категорически.

Наверху, в реанимации, мы держались тихо. Не кричали на сестер. Даже не спрашивали их, почему нас не позвали. Во-первых, сестры должны были быть на нашей стороне. Если мы испортим с ними отношения, ребенку будет только хуже. И потом, нас накрыло безразличие, свойственное фаталистам. Зачем жаловаться? Мы же не надеялись в следующий раз получить лучшее обслуживание. Потому что никогда, никогда в жизни мы больше не заведем ребенка.