Йогиня. Моя жизнь в 23 позах йоги - [46]

Вся моя жизнь — сплошная борьба с этой трясучкой. В колледже я всю курсовую умудрялась уместить на одну страницу, лишь бы не пришлось листать бумаги. Перед важным собеседованием опрокинула бокал пива, чтобы успокоить нервы. (Хотя этот случай, пожалуй, к тремору отношения не имеет. Это мои проблемы с алкоголем. Иногда я их путаю.)

То собеседование прошло удачно. (Не то чтобы я советую использовать эту методику.) Но когда я вышла на работу в местной еженедельной газете, возникла новая проблема. Руки у меня всегда немножко дрожат, но когда я нервничаю, начинают просто с ума сходить. А поскольку работа была новая, нервничала я сильно. Попробуйте печатать с дрожащими руками. Мои статьи были похожи на записки с требованием выкупа.

Особенно нервничала я в присутствии одного из коллег. Заметки Брюса в газете я читала уже несколько лет. Иногда казалось, что он единственный пишет хоть сколько-нибудь осмысленно. Он писал чистым понятным языком, и словарный запас у него был огромный. Я, можно сказать, следила за его карьерой. Когда он стал редактором антологии писателей с северо-запада США, я ужасно разозлилась. Это я должна была редактировать эту книгу, мне это судьбой было предназначено, если такое вообще возможно. И неважно, что тогда я не была ни писателем, ни редактором. (Я была, как уже рассказывала, вечной студенткой, большую часть своего времени проводившей на рок-концертах.)

Брюс писал так грамотно и уверенно, что я думала: он старый или по крайней мере средних лет. В двадцать с небольшим люди так не пишут.

И вот, когда я устроилась штатным журналистом в ту же газету, в первый рабочий день наш вежливый издатель устроил мне экскурсию по редакции. У матричного стола он задержался. (Матричный стол! Как вы уже поняли, мне тысяча лет.) Пыжась от отцовской гордости, он представил мне Брюса, журналиста и редактора, чьей эрудицией я так долго восхищалась. На меня смотрел мальчишка. Человек, чьей карьере я завидовала, оказался одного со мной возраста.

Моей первой реакцией, как можно предположить, было дать ему в глаз.

Я внимательно наблюдала за ним в офисе. Мы были единственными двумя критиками в редакции. Я отвечала за фильмы, он — за книги, поэтому у него с самого начала было моральное преимущество. Он бродил по офису с сердитым видом: мол, со мной лучше не заговаривать. Но стоило подойти к его столу, как он превращался в болтуна, каких поискать. Мне нравились его статьи, нравилось, что он не стеснялся признаваться: одежду ему выбирает мама. Он производил впечатление человека, внутри которого скрыты сокровища: стоит лишь копнуть, и на тебя польются все дары, о которых только мечтаешь. Мне нравилось смотреть на его длинные запястья и большие, как лопаты, кисти, когда он стучал по клавиатуре. Он же потом признался, что подолгу глазел на мою открытую шею, когда я печатала (дрожа) в другом конце комнаты.

Однажды мы сидели в грязных креслах в редакции и вели свойственный молодым людям захватывающий разговор о том, чем мечтаем заняться в жизни. Я была очень взволнована, сидя напротив этого высокого и серьезного молодого человека. Мне очень хотелось произвести впечатление. Я долго рассказывала о том, как бы мне хотелось написать значительный литературный роман. Когда я наконец закончила, Брюс сказал: «А я бы просто хотел зарабатывать писательством до конца жизни». Такой прагматичный подход в сочетании с его талантом удивил меня и даже очаровал. Тогда я не понимала, что больше всего он беспокоится из-за денег — денежная проблема всегда преследовала его, булькая, как деготь в черной яме.

Я влюбилась в него и боялась, что это заметно. Большая рыжая собака Клиффорд[18] тогда еще не была мне так хорошо знакома, но именно с ней можно сравнить меня тогдашнюю: огромный пес, повсюду вас преследующий, шавка с ярко-рыжей шерстью, которую не заметит лишь полный идиот.

Но Брюс оказался как раз таким идиотом. Несколько месяцев мы просто дружили, ходили попить кофе, как друзья, и в бар общей компанией. Наконец мы отправились выпить в «Розовую дверь» — красивый ресторан, похожий на пещеру с приглушенным светом, в переулке рядом с рынком Пайк-Плейс. Место было романтичным дальше некуда. Мы пили водку. Обсуждали все темы, достойные обсуждения. Ситуация была абсолютно прозрачной: любой дурак, кроме нас, понял бы, что это свидание. Дрожащими руками поднося бокал с мартини к губам, я рассуждала о зарождающейся панк-рок-сцене в Бремертоне. Руки так и не перестали дрожать и тряслись еще несколько месяцев, пока Брюс наконец не взял их, не поднес к губам и не поцеловал.

В жизни не так много минут, когда точно знаешь, как поступить. Когда Брюс взял мои руки в свои, я сразу поняла, что должна выйти за него. Срочно. Что это оно.

Мы обручились, и с приближением свадьбы попытки утихомирить дрожь достигли апогея. Одна лишь мысль о том, что мне придется стоять перед толпой людей, заставляла меня трястись. Что же будет, когда я окажусь там?

Я записалась к психотерапевту, с которым встречалась от случая к случаю.

— Эээ… я решила, что свадьба будет на улице, — пролепетала я, сидя на полосатой кушетке в окружении пирамиды коробок с бумажными салфетками.