Йога-клуб. Жизнь ниже шеи - [86]

Но где-то в глубине души или в глухих закоулках ума я посеяла те семена, которые потихоньку прорастали. И вскоре начала понимать, что весь мой план — это сладкая и грустная ложь, которой я сама себя потчевала по весьма уважительной причине: просто не знала, как осуществить то, о чем мечтает мое сердце.

Мое пребывание на Бали закончилось свадьбой, а это, как известно, считается хорошим знаком, символом оптимизма и веры, восстановления порядка. Что напоминает мне о Джессике.

Через семь лет после Бали, проделав путь в час длиной от Сиэтла к югу, я очутилась в прекрасном саду между пурпурным домом в американском мастеровом стиле и пристройкой, оборудованной для проведения массажных сеансов и занятий йогой. Это был сад Джессики, и приехала я на ее свадьбу. На ней были белые туфли, купленные на Бали: те самые сандалии с бусинками. Она надела их впервые.

Если бы вы увидели мужа Джессики, то всерьез задумались бы о том, чтобы принять участие в кое-каких шаманских ритуалах, которыми она его завлекла. Он прекрасно танцует, как и Джессика. Он высок, хорош собой, умен и… как бы это сказать? Он нормальный. Никаких йоговских закидонов. Он мне рассказывал, как впервые попытался принять антибиотики, уже будучи знакомым с Джессикой, и та заявила:

— Нельзя надеяться, что одна таблетка решит все твои проблемы!

На что он ответил:

— А две?

После церемонии я поймала его под огромным сиреневым кустом на заднем дворе.

— Это Джессика все организовала. Заметила? — спросил он.

Это была шутка, потому что церемония бракосочетания заключалась в групповой медитации в сопровождении тибетских поющих чаш, ритуальной гонг-медитации, в ходе которой в мужской и женский гонг били одновременно, что символизировало союз йони и лингама, в обращении к четырем временам года и их тотемным животным с приглашением их на церемонию, помазании перышком, которое макали в ароматный порошок под названием «любовь и благодарность», ритуальной благодарности камню, который помог Джессике привлечь любовь («и сработало же!»), и пылком монологе об экстатическом слиянии, растворении и перенаправлении волн любви в пространство.

Я рассмеялась и ответила, что да, почерк Джессики заметен. Счастливый муж пожал плечами и проговорил:

— Я и не на такое согласен, лишь бы жениться на ней.

Тогда мне эта фраза показалась слащавой, но разве не о таком мы все мечтаем? О человеке, который любит нас за наши странности. О возлюбленном, гуру или Боге, который смотрит на вас со всеми вашими чудачествами и противоречиями и видит не ущербную модель, а безупречную, уникальную душу, заслуживающую любви.

Лишь в двадцать восемь лет я наконец поняла. Начала ощущать внутри себя нечто настоящее и странное, что стремилось к признанию и любви. Частичку меня, которая хотела верить во что-нибудь, быть любимой без повода, просто потому, что я есть. Эта необходимость казалась мне слабостью. Дитя феминизма, я выросла с мыслью, что не должна нуждаться ни в чем, кроме собственных идеалов и амбиций. Что мне не нужна поддержка мужчины или гуру, и уж тем более Бога. Но почему тогда моя душа так отчаянно пыталась все это обрести? Я пыталась поделиться своими чувствами с Джоной, но мне помешала гордость. Ведь Джона считал меня сильной. Не могла же я его разочаровать. Вместо этого я летала домой при каждой возможности, чтобы побыть с родными: на долгие выходные, долгие каникулы. Но эти поездки все равно казались слишком короткими.

Пока я жила в Нью-Йорке, умерли и моя бабушка, и дед. О смерти бабушки я узнала вскоре после переезда и сразу же прилетела домой, сказав новому начальнику в крупной консалтинговой фирме, что им придется какое-то время обойтись без меня. Когда мне позвонили и сказали, что дед при смерти, я поступила так же. Мне могли пригрозить увольнением, но я не боялась. Я должна была попрощаться.

Мы с Гейбом приехали в один день — он отдыхал на озере Тахо и прилетел, чтобы исповедовать деда-протестанта, ставшего родным для моих двоюродных братьев-католиков. Мы все были там, заполонили приемную в больнице и доводили медсестер до белого каления, следя за тем, чтобы дедушка вовремя получал очередную дозу обезболивающего. Мы часами сидели рядом, пока его легкие медленно наполнялись жидкостью. Ухаживали за ним, шутили, а иногда — в промежутках между ночью и днем — молились.

Гейб приехал в больницу ближе к рассвету. Мы едва успели поздороваться, как он приступил к прощальному обряду. Мы с братьями и сестрой ждали его, а теперь взялись за руки у постели деда и начали молиться. Не знаю, чему или кому я молилась — своей голове, в которой стоял непрекращающийся звон? стуку в груди? Но я просила, чтобы дедушке не было больно. Я чувствовала, что его ждет вечный сон, что вскоре его уже не будет и мы никогда больше не увидимся. Но все же… все же… Я понимала, что могу и ошибаться.

Он умер, когда мы с сестрой пошли обедать. Мы бросились в больницу, и, когда прибежали, папа сказал, что у нас все еще есть шанс попрощаться, ведь после смерти все мы покидаем этот мир не сразу. Мы подошли к дедушкиной постели, а мои тетки тем временем расставляли вокруг него фотографии. Это были его портреты в разном возрасте: улыбающимся ребенком, новобрачным, отцом четверых детей. Был и снимок, сделанный в больнице за несколько дней до смерти бабушки: дед с заплаканными глазами держит на руках одного из своих правнуков. Тетки украшали его кадрами из его жизни, а мы с сестрой тем временем твердили, как нам будет его не хватать, как много он для нас значил. И тут я почувствовала, как в моей сжавшейся от печали груди что-то заработало: кто-то снова занялся невидимым садом моей души.