Язык, память, образ. Лингвистика языкового существования - [121]

Несколько лет назад я услышал выражение ’белые мужчины’, которое мой собеседник употребил точно в том значении, как его английский эквивалент — ’white men’. В отличие от более старого выражения ’white man’, относящегося к идее расового неравенства и угнетения, это более недавнее по происхожению, но уже прочно укоренившееся в английском языке выражение относится к идее неравенства и несправедливости не только в отношении между расами, но также в отношении между полами: ’white men’ противостоят, в качестве «патриархального» начала, стремящегося сохранить свое господство, не только не-белым народам, но также женской половине «белого» общества. В русском языке более старому выражению соответствует столь же прочно вошедшее в языковой обиход выражение ’белый человек’; но более новому выражению в русском языке — по крайней мере в моем языковом репертуаре, в том его состоянии, в каком он был 5–7 лет назад, — не находилось укорененного соответствия. Спонтанная образная реакция, которую вызвало у меня это выражение, имела характер комического образного буквализма: возникала картина голых, преувеличенно белых, точно побеленных известкой, мужских фигур. Я прекрасно понимал и смысл того, что хотел сказать мой собеседник, и английский источник созданного им выражения; само собой разумеется, что в моей образной перцепции выражения ’white men’ не заключается ничего экстравагантного (я представляю себе группу пожилых мужчин чрезвычайно «приличного» вида, кажется, сидящих за каким-то большим столом). Но интеллектуальное понимание никак не отражалось на спонтанной образной реакции на предложенный мне языковой артефакт, определявшейся тем, что я непосредственно ощутил, с точки зрения своего опыта в русском языке, его необычность или смещенность; смещенность языковой фактуры вызывала — хотел я этого или нет — эффект смещенности в непосредственном образном отзыве на нее.

Еще один пример. Представим себе, что кто-нибудь, по той или иной причине, употребил выражение ’моет волосы’ или ’washing his/her head’, вместо обиходного ’моет голову’ или ’washing his/her hair’. В моей индивидуальной перцепции выражение ’мыть волосы’ вызывает картину неестественно изогнувшейся фигуры с отвесно свисающими волосами, кончики которых их обладатель «моет»; выражение ’washing his/her head’ — вызывает представление о гладко выбритой голове, или даже белой голове манекена, которую кто-то держит в руке и «моет». Я понимаю всю комическую неадекватность обоих образов «действительному» содержанию ситуации; но в том-то и дело, что эти образы возникают в качестве отзыва не на ситуацию все «действительном» значении, а на предъявленные моему восприятию выражения — языковые артефакты, которые я на основании своего языкового опыта ощущаю как смещенные и странные. В обоих примерах обращает на себя внимание преувеличенный «буквализм» образного отклика на выражение, не находящее опоры в языковом опыте говорящего субъекта. Белизна «белых мужчин» оборачивается абсолютной белизной, какая бывает только у покрашенного в белый цвет предмета; ’моет волосы’ — вызывает представление о ситуации, в которой моются «только волосы», а голова остается немытой; и напротив, ’washing his/her head’ воплощается в образе головы, начисто лишенной волос. Этого буквализма нет у отклика на обиходные выражения. По поводу выражения ’мыть голову’ наше воображение не проделывает экстравагантные кульбиты, направленные на то, чтобы представить себе такое мытье головы, в которое не вовлечен ни один волос; мы представляем себе ситуацию в целом, со многими принадлежащими ей аксессуарами, которые будут проступать с большей или меньшей отчетливостью, в зависимости от развертки этого выражения в речи. Выражение ’белый человек’ откликается в воображении фигурой именно «белого человека» (в соответствующем антураже, отвечающем тематическому полю колониального и расового угнетения, к которому это выражение принадлежит), а не покрашенного в белый цвет. Причина этого различия состоит в том, что обиходное, укорененное в языковой памяти выражение существует не само по себе, но именно в качестве укорененного в целой языковой среде. Соответственно, и образный отклик на такое выражение предстает включенным в целостную ситуацию; малейшее движение мысли оснащает такой образ все новыми деталями, включает во все новые ситуативные перспективы. Но необычное выражение, которое говорящий неспособен непосредственно увидеть в подсказываемом памятью языковом ландшафте, предстает его перцептивному ощущению «голым», не окутанным полями ассоциаций и ситуативных включений. Воображение остается «один на один» с предъявленным ему языковым артефактом; этим можно объяснить тот гротескный буквализм, который часто свойствен перцептивной реакции в подобном случае.

Языковая укорененность образных реакций проявляется также в том факте, что, по-видимому, слова и выражения разных языков, даже относящиеся к тождественному денотату, различаются своим образным откликом в сознании субъекта, укорененного в этих языках. Не только образ ’утренней звезды’ отличается от образа ’вечерней звезды’ (используя знаменитый пример Фреге), несмотря на тождественность небесного тела, обозначаемого обоими этими выражениями, но образ ’вечерней звезды’ отличается в моем перцептивном мире от образа ’Abendstem’. В последнем случае в моем представлении возникает, как бы поверх картины ночного неба, воображаемая театральная сцена — третий акт «Тангейзера», в котором Вольфрам поет свой знаменитый романс («О du, mein holderAbendstem»). Этой картины не вызывает у меня соответствующее русское выражение — во всяком случае, не вызывает в качестве непосредственного отклика, хотя мне так же памятен русский перевод романса Вольфрама («О ты, вечерняя звезда»), как и немецкий оригинал. В результате весь образный строй и эмоциональная тональность ’Abendstem’ оказываются окрашенными в более «темные» тона по сравнению с ’вечерней звездой’. При всей очевидной субъективности такой реакции, это различие представляется мне характерным. Мой опыт употребления различных выражений в русском языке несравненно богаче и разнообразнее, чем в немецком. Выражение ’вечерняя звезда’ глубоко укоренено в этом опыте, растворено в бесчисленных ассоциациях, потенциальных продолжениях, ситуативных включениях, которые я могу мгновенно примыслить в связи с ним. Такого богатого и мгновенно мобилизуемого опыта у меня нет в немецком языке — поэтому единичное яркое воспоминание-цитата приобретает в этом случае большой вес, определяя собой перцептивную реакцию.