Язык милосердия. Воспоминания медсестры - [69]

Триша присаживается на корточки, чтобы поговорить с мальчиком:

– Не бойся ничего трогать. Если помоешь руки, можешь подержать ее ладошку, а я тебе тем временем расскажу, зачем нужны все эти трубки.

Она ведет его к раковине и помогает ему мыть руки. Когда они возвращаются, его глаза уже не кажутся такими огромными.

Триша смеется.

– Выглядит она, конечно, странно, в этом я не сомневаюсь. Но ей уже становится лучше, благодаря нашим замечательным докторам. Может быть, ты тоже мог бы стать врачом, когда вырастешь.

– Я хочу быть футболистом.

– Разумеется. – Несколько секунд она смотрит в пол. – Прямо как мой сын.

Когда после нескольких выходных я возвращаюсь в больницу на дневное дежурство, Рианны уже нет в отделении интенсивной терапии. Ее опустевшую койку готовят для другого пациента. Бывают ужасные моменты, когда ты возвращаешься на дежурство и ищешь пациента, который незадолго до этого находился в тяжелом состоянии, и ты еще не успела выяснить, выжил ли он. Уходя домой, медсестра никогда не знает наверняка, увидит ли она завтра утром пациента, за которым сегодня ухаживала. О таких вещах нельзя слишком много думать, иначе работать будет невозможно.

– Отправили в стационар, – сообщает Дьюсан. Он смотрит на монитор аппарата ЭКГ.

Я рада, что родные Рианны так и не узнают о тех страшных статистических данных, которые крутились у меня в голове. Я никогда больше не встречу ни Рианну, ни ее дедушку, ни ее родителей, но я часто думаю о ней, просыпаясь рядом со старой музыкальной шкатулкой, и пытаюсь вообразить, что должна чувствовать ее семья, слыша звуки этой музыки. Мне нравится представлять, как она приходит домой к дедушке, торопливо выполняет домашнее задание, чтобы поскорее усесться за просмотр старых фильмов, и мечтает о славе. Я с облегчением думаю о том, что медицинские знания о диабетическом кетоацидозе достигли такого уровня, когда используется лечение с учетом особенностей физиологии и компенсаторных механизмов организма и на первый план выходит комплексный уход за пациентом, а не попытки исправить набор цифр. Мозг Рианны полностью восстановился. Теперь она живет полной жизнью.

О других пациентах, которые по-прежнему лежат в педиатрическом отделении интенсивной терапии, нельзя положа руку на сердце сказать, что они живут, и не важно, при смерти они или нет. Это место, где нельзя скупиться на заботу во всех ее проявлениях. Здесь работа медсестры предполагает заботу о родителе, который страдает психическим расстройством, вызванным серьезной болезнью его чада, и одновременно обеспечение послеоперационного ухода за ребенком, неспособным, помимо прочего, к обучению. Приходится делать все и сразу, и каждый новый день совсем не похож на предыдущий.

Педиатрическое отделение интенсивной терапии, где я работаю, находится на десятом этаже больницы, в крыле детских медицинских обследований. Выглядит оно футуристично, один из родителей замечает, что оно «похоже на звездолет из фильма “Звездный путь”». Здесь необыкновенно тихо, слышно лишь однообразное гудение аппаратуры и ритмичные убаюкивающие звуки аппаратов ИВЛ. К счастью, отделение интенсивной терапии – это тот уголок больницы, которого большинству из нас удается избежать. Лежащих здесь детей, пока их состояние не станет менее критическим, подключают к приборам искусственного жизнеобеспечения, часто – по причине функциональной недостаточности многих внутренних органов. Это отделение кардинально отличается от ОНП. Здесь все подчинено тщательному контролю и царит организованность (медсестры вроде меня, работающие в интенсивной терапии, часто бывают помешаны на дисциплине), а у каждой койки стоит сложное современное оборудование: аппараты ИВЛ, которые регулируют респираторные процессы в организме пациента, иногда даже аппарат экстракорпоральной мембранной оксигенации (прибор, который заменяет собой сердце и легкие, осуществляя кровообращение вне тела пациента и обогащая его кровь кислородом, после чего она возвращается в организм больного, приобретя ярко-алый оттенок, словно последние лучи заходящего солнца).

Посреди всего этого лежит ребенок – ни о чем не подозревающий, усыпленный седативными веществами, а иногда – обездвиженный при помощи фармакологических препаратов. Он весь утыкан трубками, каждая из которых выполняет свою функцию: во рту или в носу эндотрахеальная трубка, в желудок ведет назогастральный зонд, в яремную вену введен ЦВД‐катетер, веером торчащий из шеи пациента, словно гротескный пучок павлиньих перьев, внутриартериальный катетер для измерения давления, позволяющий регулярно брать анализы крови для проверки дробных чисел, которые сообщают врачам всю необходимую информацию. Опытная медсестра, работающая в отделении интенсивной терапии, может предсказать, какими будут эти показатели, еще до того, как кровь попадет в анализатор газов. Она назовет врачу уровень кислорода, лишь взглянув на то, какой оттенок имеет кровь пациента.

Над письменными столами висят негатоскопы, на которые вешают рентгеновские снимки, и компьютерные мониторы, с помощью которых медсестры благодаря доступу к единой сети могут отслеживать все показатели жизненно важных функций всех пациентов отделения. Этого никто никогда не делает. Ни у кого нет времени присесть у поста медсестер. Иногда, если надо внести в компьютер данные о результатах осмотра или сделать записи, они все же садятся, прямо рядом со своими пациентами. Невидимая нить удерживает их там, рядом с местом, где тысяча разных вещей может пойти не так. Но по большей части они работают стоя – проверяют многочисленные приборы, которые поддерживают жизнь пациента, прибираются около его койки, заполняют цифровую карту, вносят записи о выписанных лекарствах и сами рецепты, опустошают дренаж, меняют шприцы для введения инотропов, проверяют настройки аппаратов ИВЛ, разговаривают с родственниками.