Язык философии - [32]

Что место менялы, хранителя меры огня и вещей, пусто, ощущают толкователи. Некоторые их интерпретации удивительны. Место космического менялы, считает один, просто пока еще не занято; Гераклит обнаружил это головокружительное обстоятельство и пригласил человека — не первого попавшегося, а, видимо, своего ученика — занять место царя природы. «Ибо мудрость — в одном: устанавливать знание, коим владея, ты сможешь всем управлять, что ни есть» — так переведен у этого современного исследователя фр. 41. Мы слышим знакомый голос. Сознание хочет править, взобравшись на вершину вещей. Для сравнения тот же фрагмент в переводе Дильса–Кранца: «Одно мудро: разбираться в мысли, которая правит всем во всём». В переводе А. Лебедева: «Ибо Мудрым [Существом] можно считать только одно: Ум, могущий править всей Вселенной». Гераклитовский ум (логос) здесь то же что огонь.

Еще одно толкование, показывающее характер толкователя: Гераклит первым в истории человечества открыл и сформулировал закон сохранения энергии. На месте менялы угадывают что‑то вроде эйнштейновской формулы превращения энергии в вещество и наоборот. В Гераклите угадывают несостоявшегося физика–теоретика. Но он философ. Для философа любой закон, тем более верховный закон природы, может быть только проблемой, не открытием.

Надо признать, что эти удивительные предположения — поставить на место первого начала инициативного человеческого мудреца или физический закон — говорят по крайней мере о чуткости к загадке, заданной Гераклитом; о понимании, что такая загадка есть. Они лучше чем пьянящие, если не пьяные, речи о «бурлящем бытии» Гераклита и «игре мирового хаоса с самим собою»; лучше, чем возбуждение по поводу гераклитовской темной глубины, заставляющее и у Гераклита тоже видеть вихрь «нерасчлененной, интуитивной мифолого–философско–научно–поэтической символики». Гераклит хотел высечь Гомера и Архилоха за то, что их мысль вязнет в мифологии. А теперь оказывается, что у него самого «земляно–чревная гармония… дана… на лоне богатой и чувственной плоти языческого стихийного космоса». Становится неясно, кого после этого придется высечь. Разве что интерпретатор возьмет свои слова обратно.

Вопрос «кто меняла огня на вещи» не сводится к вопросу о том, есть ли разум во вселенском огне. Конечно, есть. В этом Гераклит не сомневается, как вся мысль его эпохи, как вся классическая мысль. Между прочим, здесь причина, почему философу, по Гераклиту, нет надобности хлопотать о накоплении многого знания об устройстве мира. Оно, пожалуй, и престижно, но не необходимо именно потому, что и без человека вся мудрость мира заранее заключена в правящей молнии. «Многознание не учит иметь ум; иначе научило бы Гесиода и Пифагора, и опять же Ксенофана и Гекатея». Гераклит почти грубо одергивает нас: дело не в нагромождении сведений. Информация, рассказы о сущем, как и миф, вязнут в сущем. Дело не в перечислении всего многого, что есть в мире. Дело в знании одного: «мудрое отдельно».

«Из всех, чьи речи я ни слушал, ни один не достигает до того, чтобы знать, что мудрое от всего отделено», σοφόν ἐστι πάντων κεχωρισμένον (фр. 108). От «всего», значит и от космоса с его меной огня на вещи. Мы не видим в мире ничего кроме мира, огня и вещей, но из‑за того, что не видим, не должны решить, что ничего нет. То, что кроме, просто совсем другое. Оно ничто любому что. Оно и есть настоящее дело философии. Гераклит кричит о том, что не может и не должен назвать то, что от всего отделено. Интерпретаторы пытаются разъяснить ему самому, что он «имел в виду». Но он не «имел в виду» ничего, когда говорил об «отделенном». Оно по определению таково, что его нельзя «иметь в виду». Мы можем видеть только его отсутствие среди «всего». Само по себе оно таково, что ни при каких поворотах глаза и подходах мы не можем его видеть. Другое огня, меняющее огонь на вещи, другое вещей, меняющее их на огонь, не может быть названо, поскольку «от всего отдельно». Вовсе не так, что отдельное уже не будет ни логосом, ни софией, ни разумом. Отдельное от логоса не значит нелогичное. Оно отдельно и от нелогичного.

Другое всему, отдельное — это та половина гераклитовской мысли, о которой Сократ сказал, что он ее не понял; чтобы понять, нужен пожалуй, говорит он, делосский ныряльщик, но что она так же подлинна, как половина, Сократом понятая, сомнений у него нет. Не поняв ту вторую половину, Сократ отнесся к ней тем единственным способом, какой достоин ее. Отдельное таково, что в нем нет ничего отвечающего приемам человеческого познания, как под водой нет воздуха для дыхания, и надо быть искусным ныряльщиком не для того, чтобы найти способ пребывания на глубине, это невозможно, а только для того, чтобы не сразу задохнуться там. В гераклитовском «ночь и день одно» нет места для привычного понимания, потому что другое ночи для нас — день, другое дню — ночь, но единое ночи и дня — другое ночи в такой же мере, в какой другое дню. Софон — другое разуму так же, как и другое неразумию. Для нас другое жизни — смерть, но для Гераклита смерть есть жизнь в