Язычник - [17]

В дверь вечером постучали, Таня хотела выйти, но Витек отстранил ее и вышел сам. Она услышала, как он сказал кому-то:

— Иди домой.

Она захотела протиснуться, но Витек, раздетый до пояса, стоял крепко ширококостный, высокий, белобрысый, заслоняя вход, и будто все это белобрысость, широкая кость, крепость — всосал он из времени, из прошлого, из предков своих — кряжистых, крепких, упрямых мужиков, корчевавших пни и пахавших землю далеко-далеко отсюда в забытые времена. Таня присела, выглядывая на улицу из-под его руки, увидела Мишу Наюмова.

— А-а… — скривил Миша улыбку, и в улыбке были дыры вместо передних зубов, но он уже не в том находился возрасте, чтобы помнить об этом и стесняться, — улыбался открыто и от щербатости казался безобидным, почти добродушным.

А-а… Молодо-зелено…

Витек смолчал, только еще больше наливался гневом. И Таня из-за его спины сказала со смехом, а она чуяла, что и как надо сказать, чтобы сломать нарастающее напряжение:

— Зелено-то зелено, а смотри, как поспеет, такой фрукт будет…

— А я переспевший, значит? — Миша пошлепал себя по плеши.

— Да ты, Миш, как кочерыжка жеваная. — Наконец протиснулась, вышла чуть вперед и обок Витька.

— Я, может, и кочерыжка, — пробурчал Миша. — А ты-то сама кто… Да я не за этим пришел, — тут же добавил он, заметив, как Витек подался вперед. А вот за тем, что ты там говорила Бессонову, что это я ваш дом запалил.

— Остынь, Миша, не говорила я никому ничего подобного.

— Не говорила, а он вот по-другому говорит, схватил за горло, душить начал, говорит, что я тебе мстил — дом поджег. А мне тебе мстить… — Он сплюнул под ноги, может, и без задней мысли, но получилось, что сплюнул слишком презрительно. — Может, ты сама подожгла? Курила, бросила бычок, и загорелось.

— Слушай, Миш, двигай отсюда, а то теперь я тебя за горло возьму, сказал Витек.

Миша опять сплюнул и, больше слова не сказав, ушел, но тень его осталась, она накрыла их домик, смрадная тяжелая тень, повергла обоих в молчание до самой ночи. И даже следующим днем, когда все закружилось, кажется, в прежней радости, Таня чувствовала эту тень. Но чувствовал ли ее Витек, если напустил на себя столько дури и столько смеха?

Они вдруг нагрянули к бабке Мане. Бабка, ошалевшая, коротконогая большая голова в косынке, крупное, темное, обветшалое лицо, а тельце маленькое, щуплое, и руки, ручищи, из тельца, из кофты — в стороны, носилась по двору, размахивая ручищами, ловила пеструю растрепанную курицу. Бабка неистово материлась, а курица, такая же старуха — по куриным меркам, бегала от нее из одного угла в другой, тряся поникшим гребешком и загребая пыль покореженной беспалой лапкой. Когда во дворе показались хохочущие Витек и Таня, бабка совсем запыхалась и слова не могла вымолвить, остановилась и бессильно поводила руками. Внук и Таня как-то совсем уж вычурно — пьяно хохотали над ней, так что и бабка отдалась чужому смеху, стала хрипеть-смеяться сквозь одышку. Витек же, веселый, разбитной, кинулся к очумевшей курице, подхватил ее в одну руку, а другой резким движением отдернул пучеглазую хохлатую головку от туловища и отбросил — обезглавленную птицу бабке под ноги, а головку куда-то в сторону, со двора. Старуха чуть не села наземь. Птица оцепенело полежала у ее ног секунду-другую и затрепыхалась, раскидывая на стороны густые бордовые капельки из обнаженного шейного огрызка.

— Чумовой! — прохрипела бабка. — Ирод! — Пошла на внука с кулаками. Ты что исделал?!. — Витек, уворачиваясь, отступал и все так же хохотал. Клушку убил, ирод!..

— Клушку? А я думал, ты ее в суп ловишь… — Витек разошелся еще больше, хохотал, согнувшись, повернувшись к бабке спиной и выставив назад руку.

Бабка била кулаками по его спине, пытаясь подпрыгнуть и достать голову. А Витек вдруг выхватил из-за пазухи поллитровую бутылку с прозрачной жидкостью, повернулся, дразняще пронес у бабки перед носом. Она же сперва виду не подала, что ее заинтересовал сосуд. Витек, отстранив ее левой рукой, опять помахал перед глазами бутылкой.

— Баб Мань, так что же?.. А? Гульнем, что ли?

— Чумовой!..

Но бабка сникала. Размякшую, матерившуюся, ее усадили на крыльцо, сунули в злые синюшные губы сигаретку, и губы проворно кинули сигаретку в уголок рта, втянулись, прикуривая от услужливого огонька. Глаза блуждали, плавали в пространстве, но блуждали все-таки вокруг бутылки, которую Витек намеренно не убирал. И ругань ее скоро стала отвлеченной, безадресно сбывающей ненужную злость. Наконец поднялась, пнула пестрый трупик курицы.

— А ну-к, Тань, щипли ее, коли так… Суп сварю. А яйца собаке отдам. Вошла в дом, загремела чем-то, стала опять выкрикивать в сердцах глухим голосом, как если бы с головой влезла в шкаф или сундук: — Чумовой, что ж ты делаешь не спросясь?! Прежде спроси, а потом делай. Что папаня, балбес, что сынок, одна яблоко чумовое… Ты прежде спроси, а потом делай!..

А чуть позже, сев на кухне за стол, бабка совсем успокоилась. Налили по стопочке, молча чокнулись, выпили, поели остывшей картошки, еще выпили, бабка помягчевшим голосом стала рассказывать про клушку, как сначала ни одна из восьми куриц не садилась на яйца, а потом села самая старая. И пока набралось двадцать одно яйцо, несколько штук протухло, и пришлось набирать заново. Клуша тем временем устала сидеть, стала дичать, слетать с яиц. Тогда бабке пришлось накрывать ее корзиной и два раза в день выпускала поесть-попить. И еще несколько яиц старая птица потоптала. Но вот все-таки не судьба завести цыплят — подоспел в самый раз внучок. Водка незаметно и кончилась.