Язычник - [15]

— Прости…

— Хорошо, тогда я скажу… Я ведь старая тетка для тебя…

— Ты не старая…

— Молчи, я знаю, что говорю, я на десять лет тебя старше.

— Ну и что…

— Молчи… Скажу я… — Но она не сказала сразу — задумалась, опустила голову и все не говорила, потому что оказалось, что она, несмотря на свою решимость, все-таки не знала, что сказать.

— Я тебя боялся испугать и все равно испугал… — промямлил он, но она перебила его:

— Молчи… Я подумала… Я подумала, если ты останешься у меня, то все это обернется как-то так… Не так… Неправильно… Я не знаю, но все это будет не так, как хочется…

— Плохо?..

— Нет, не плохо… наверное, не плохо… Но все это тяжело… я не знаю… И может быть, лучше не надо тебе у меня оставаться…

— Почему тяжело? — обиженно спросил он.

— Не сейчас… Когда ты… очнешься… Ведь мы с тобой, как с разных планет… Ведь кто я такая, ты подумай, что говорят обо мне… И ведь правду говорят…

— Мне плевать, что там говорят.

— Ох, Витенька. Это ты сейчас так, а ведь придет час, и… все кончается, поверь мне, я знаю…

Но он вдруг повернулся к ней и положил ладонь на ее губы.

— Я все равно останусь…

И она сразу — вся, маленькая, сжавшаяся, целиком оказалась в его больших руках. Его губы судорожно и будто неумело начали прикасаться к ее мокрому от слез лицу, влипая все глубже в щеки, в глаза, в ее губы. Она сбивчиво дышала, но и он сам будто задохнулся от внезапного необычного ощущения, что все в ночном мире за спиной вдруг перестроилось, обрело беззвучное движение, будто стали летать странные призраки с пристально устремленными на них глазами. А между ними… между ним и женщиной мельче и жиже становилось пространство, оно, как воск, стекало куда-то, и сам он превращался в воскового, мягкого, смешиваясь с ее мягкостью, с ее прикосновениями, поцелуями, запахами, и он все больше глох и слеп, и ночная бездна теперь уже вся шла крэгом, весь мир сворачивался в сгусток и входил внутрь горячей живой женщины, умещая в ней, в ее маленьком неистовом теле весь свой громоздкий смысл…

Под утро в тишине родился слабый шум, будто много народа, уставшего и молчаливого, мерной поступью шло в высокой траве, и Таня расслабленно сквозь дрему слушала этот шорох, не пытаясь разгадать его природу, пока первые звонкие шлепки дождя косо не ударили по натянутой в боковом окне пленке.

— Дождь, — шепотом сказала она, еще не открыв глаз. — Сейчас крыша опять потечет, как сито.

Витек не ответил, он бродил во снах, ткнув большое теплое лицо ей в шею, обдавая ее влагой дыхания. Она одна слушала беспокойный дождевой перестук. И постепенно в ней стало возникать ощущение, что крупные капли летят с небес, как живые — столько было немощного в шорохе и чавканье падающей воды. Витек заворочался, и она со щемящей нежностью прислонилась щекой к его по-мальчише-ски спутанным волосам. К ней вдруг прихлынуло теплое чувство, которого она не могла знать, и теперь, даже почувствовав щемящее тепло материнства, не поняла его, а просто приняла, как есть, не вдумываясь.

— Дождь, — повторила она, вслушиваясь в простое слово, которое теперь, единственное в ночной пустоте, приобрело странное, завораживающее звучание, будто произнесено было не просто так, а по поводу важного магического события, как слово-ключ, заклинание. Она лежала, не шелохнувшись, боясь спугнуть необыкновенную неопределенность — то ли подступающего счастья, то ли накатывающейся горькой тоски.

* * *

Словно очнувшийся от спячки, невидимый домовой шатался по домику, прикасаясь к разным местам развалюхи, и вдувал в нее жизнь: через пару недель домик обзавелся новой крышей, сделанной наспех, приземистой, но достаточно крепкой дощатой дверью, обитой фанерой, и склеенными прозрачной лентой стеклами. Чуть погодя высунулась в форточку и закоптила кривая железная труба. Домик прозревал, глаза его всматривались в темно-синюю даль залива. В его стенах рождались новые запахи: еще неустойчивые, текучие, но густые — пахло смолой, стружкой, дымом, парафином от вечерних свечей, и поселившиеся в доме люди тоже пахли не успевшей прогоркнуть свежестью: рыбой, креветками, ягодами, молодым горячим потом.

Витя и не пытался осмыслить охватившее его волнение. Но бывает в жизни человека, когда его не просто перемалывают будни, а вдруг раскрывается ему цвет мира. Было это связано с какой-то тайной потребностью, теснившей грудь, потребностью, что ли, завладеть миром — не поработить, но охватить объятиями… А Таня… Витя чувствовал — не понимал, а чувствовал, что не в ней даже дело, а в нем самом, в той человеческой сердцевине, которая просится на волю. И ему верить не хотелось, что все это может увянуть, иссохнуть в один непрекрасно-серый момент. Об этом не смело даже думаться. И он избывал себя, свое воодушевление: пер с отлива тяжелое бревно, а мог с гиком сигануть с крыши, когда стелил рубероид, — сигануть ни с того ни с сего, перепугав проходившую внизу Таню.

Все это было Тане и понятно, и радостно. Но она как-то, недели две спустя, увидела его замершим, замолчавшим, он сидел, забившись в угол, и курил, ни слова не говоря. Она тоже смолчала, отошла, глотая собиравшиеся в горле комочки. Он сам повернул к ней хмурое лицо: