Ястреб халифа - [176]

И тогда старый имам прибег к последнему средству.

Крикнул:

— Держите его, во имя Всевышнего!

Сдернул свой талейсан и накинул на хлещущую волосами орущую башку. И, замотав и прижав зеленую шерсть обеими руками, принялся читать книгу Али.

Строфу за строфой, начиная с открывающей — «Во имя Всевышнего милостивого, милосердного! Хвала — Всевышнему, Господу миров, милостивому, милосердному, царю в день суда! Тебе мы поклоняемся и просим помочь! веди нас по дороге прямой, по дороге тех, которых ты облагодетельствовал, не тех, которые находятся под гневом, и не заблудших».

Так он дошел до строфы «Та ха», до слов «Милосердный — он утвердился на троне. ему принадлежит то, что в небесах, и что на земле, и что между ними, и что под землей. И если ты будешь говорить громко, то ведь он знает и тайну и более скрытой».

А пока он читал, спокойно, распевно, пытаясь не обращать внимание на то, что моталось, и колотилось, и шипело под зеленой тканью в кольце его рук, рывки и крики становились все слабее. Четверо сильных мужчин уже могли перевести дух. Но все равно крепко держали запястья, и локти, и щиколотки.

Нерегиль стоял на коленях, Рукн ад-Дин тоже. Прижимая к груди голову Тарика, он читал.

К седьмой строке «Та Ха» самийа притих, и к концу — «Скажи: „Каждый выжидает, выжидайте и вы, а потом узнаете, кто обладатель ровного пути и кто шел по прямой дороге!“» — успокоился и перестал рваться окончательно. Только тяжело и часто-часто дышал.

— Тихо-тихо-тихо, — похлопывая по вздрагивающим плечам, приговаривал Рукн ад-Дин.

И продолжал:

— «Сколько сокрушили мы селений, которые были неправедны, и воздвигли после них другие народы! а когда они почувствовали Нашу мощь, то вот — от нее убегают. не убегайте и вернитесь к тому, что вам было дано в изобилии, к вашим жилищам, — может быть, вас спросят! они сказали: „о, горе нам, мы воистину были неправедны!“ И не прекращается этот их возглас, пока не обратили мы их в сжатую ниву, недвижными. мы не создали небо и землю и то, что между ними, забавляясь. если бы мы желали найти забаву, мы сделали бы ее от Себя, если бы мы стали делать»…

И вот так, не переставая читать, старик поднялся. И, придерживая талейсан, зажав между локтем и боком остроухую голову, медленно-медленно повел заплетающееся ногами существо обратно наверх. Ступенька за ступенькой, ступенька за ступенькой наверх.

«Тихо-тихо-тихо», похлопывал он по обмотанному зеленой шерстью лбу. И все читал, читал нараспев, мерно и ровно, лишь на мгновение останавливаясь, чтобы перевести дух на карабкающейся вверх лестнице: «Кто думает, что Всевышний не поможет ему в ближайшей и будущей жизни, пусть протянет веревку к небу, а потом пусть отрежет и пусть посмотрит, удалит ли его хитрость то, что его гневает…»

И так они оказались на самом верху, в Тариковых комнатах. Рукн ад-Дин, косясь на закапанные кровью ковры, на припечатанные страшной пятерней стены, довел самийа до спальных подушек. И, жестко нажимая на плечи, уложил наземь — «тихо-тихо-тихо-тихо». Придавил затылок ладонью и продолжил читать: «мужи среди людей прибегали к мужам среди джиннов, и они прибавили им безумия. они думали, как думали и вы, что никогда Всевышний не пошлет никого. И мы коснулись неба и нашли, что оно наполнено стражами могучими и светочами. И мы сидели около него на седалищах, чтобы слушать, но кто прислушивается теперь, тот находит для себя подстерегающий светоч. И мы не знаем, зло ли желалось для тех, кто на земле, или желал им Господь их прямого пути. И есть среди нас благие, и есть среди нас те, кто ниже этого; мы были дорогами разными…»

И так, твердо удерживая загривок под талейсаном, Рукн ад-Дин дошел до строфы «Люди», где сказано «Скажи: „Прибегаю к Господу людей, царю людей, Богу людей, от зла наущателя скрывающегося, который наущает груди людей, от джиннов и людей!“» И принялся читать Книгу с самого начала.

Так он пропел все сто четырнадцать строф четыре раза — не отнимая ладони от головы распростертого у его ног существа. И дыхание Тарика стало ровным, кулаки разжались, а в высокие окна Факельной башни глянуло утро. И в ярком золотом сиянии окровавленная ладонь несчастного высохла, словно солнечный свет смыл с нее кровь, зарубцевалась — и вконец разгладилась и зажила, словно и не кровоточила до того. И нерегиль пошевелился — уже безобидно, как спящий.

Рукн ад-Дин отпустил его и завернулся в свой талейсан. А Тарик свернулся клубком, уткнул нос под локоть — и крепко, безмятежно уснул.

…За ночь у старого имама отмерзли ноги — за самийа он побежал как был, босиком, а в комнатах нерегиля на самом ветреном верху гуляли ледяные сквозняки. Хорошо, что Самуха догадался принести ему из общей спальни туфли.

Вот почему в ответ на известия о скором подходе войск Рукн ад-Дин влажно чихнул и озабоченно высморкался в платок. Да, возраст, ничего не попишешь.

— Я помню все, что случилось этой ночью, — все так же не оборачиваясь, сообщил Тарик.

Ветер подхватил его волосы и растрепал их, как тысячу флажков над войском. Тоненький лен рубашки облеплял ему бока под бьющие гулкие порывы — старик ежился и мерз от одного этого вида.