Яшкины дети. Чеховские герои в XXI веке - [2]

Деду все сходило. И он знал, почему. Уже перед смертью мама сказала ему: «Ты не суди деда. Он несчастный. Он смолоду был поставлен на казнь людей. С тем и остался».

И мама рассказала, как в конце войны и после нее через их станцию проходили составы с людьми, сосланными в Сибирь и на Север. Она называла их странным словом «прибалты». Больше он никогда этого слова не слышал.

– Мне было лет пять-шесть, – говорила мама, – мы бегали смотреть на людей за решеткой окон. Дед же гордился работой, считал правильной. «Я бы их всех расстрелял сразу. Чего с врагами народа чикаться?» Он такой от жизни, от дела…

И еще сказала: «Ты с ним осторожней, ему смерть – не смерть. Он знает то, что страшнее ее». Отца дед выгнал из дома, когда тот кинулся в суд за смерть сестренки. Он его, пешего, гнал на лошади, пока отец не рухнул на дороге. Мама сказала: «Ну, и слава Богу. Одним живым на свете больше». Потом стали приходить деньги, и обратный адрес был всегда разный и странный. Например: «Северный полюс, остров № 5». Или: «Москва. Елисеевский гастроном. Отдел печени трески».

Глядя на перевод, дед говорил матери:

– Хочешь, найду выблядка на раз-два? Мне это как два пальца обоссать.

– Не нужен он мне, – кричала мама.

Но он знал, что она врет. Он слышал, как она ночью плачет. Деньги – что деньги? Они не человек. Тем более что дед все равно их забирал до копеечки, и уж тогда после его пьянки в деревне святых надо было выносить.

Он смотрел на мокрый потолок. Над ним уже несколько минут набухала большая серая капля. Он разодрал полиэтиленовый пакет, чтобы успеть накрыть им голову. У него уже давно такая игра с каплями – кто кого. Счет был равный. Человеческий ум не был быстрее водяного.

И снова он думал о письме деду. Как-то мама после рассказа про Ваньку Жукова сказала: «Так вот, сынок, жили дети до революции». – «Как так?» – не понял он. «В людях. В смысле у чужих. И там с ними делали что хотели». – «Как дедушка?» – спросил он. «Ну что ты такое говоришь? Ты же со мной. У тебя есть школа. Там тебя любят. Не надо Бога гневить. Дедушка пошумит, пошумит и отойдет. Помнишь, он тебе клоуна купил на палочке?»

Он помнил этого клоуна. Когда его дергали внизу за веревочку, у клоуна вываливался язык, такой весь красный и злой, и пучились глаза. Он не знал, что у клоуна была еще одна веревочка, под армячком, ему показали ее старшие ребята в школе. Когда дергали ее, откуда-то снизу выскакивала огромная писька и брызгалась водой. Ребята брызнули ею прямо в глаза и забрали игрушку себе. Какое тогда было противное чувство даже не обиды, не злости, а какое-то невыразимое жжение внутри, будто там, в глубине его, под самыми ребрами, разжегся костер и лижет его, лижет.

Потом он сросся с этим чувством. Бывало, что это длилось днями, и мама спрашивала:

– Не заболел ли ты, сынок? Ты какой-то весь у меня бледный. Ну, иди ко мне, сынка, я тебе лоб пощупаю.

Именно после этих слов все проходило. Получалось, что мама каким-то образом тушила внутренний огонь просто своим беспокойством.

Вот и сейчас его жжет ненаписанное письмо, над головой, вся набухшая до «вот-вот», висит новая капля, но сказать ему «сынок», «сынка» некому. «Наверно, скоро революция», – думает он. Мама говорила: «Революция, сына, случается от очень плохой жизни. Если нет хлеба, нет крыши, если дети мрут…» Он уже тогда подумал, что в их семье частично есть это все. Со жратвой не очень. Крыша протекает, сестра померла. Сейчас в подземелье было еще хуже.

«Дед-пердед! – мысленно писал он. – Уже пришла революция, а значит, я скоро приеду. И дам тебе сначала по яйцам, потом по глазам, а потом в твое говенное сердце».

Капля упала прямо на лицо. Он, как часто бывает, не уследил ее, заразу. Капля была ловчее. Хотелось плакать, достать обрез и стрелять во все стороны, но он же не дед! Хотя именно его он убьет обязательно за всех про всех. Почему-то ему виделся длинный поезд с людьми за решетками. Дед сидел на вагонной крыше и пил из горла. Веселый такой, молодой…

Ему это не привиделось. У деда была такая фотка, дед хвалился ею и хранил на груди.

От холода в голове путалось и думалось черт-те о чем. Например, о времени. Оно делилось, как его учили, на «до революции» и после, на «до войны» и после нее. Еще оно делилось на времена года. Осенью умерла бабушка, зимой сестра, весной ушел отец, Розку ранили летом. Мать тоже умерла летом, но другим, не Розкиным. Он ушел от деда осенью, сейчас весна и капли стали такими тяжелыми, как пули. Весной у него день рождения.

Дед-пердед! Ты должен знать, когда я родился. Я забыл. Ты мне это скажешь перед тем, как я тебя грохну.

Но пока его самого грохнула сволочь-капля. Набрякла силой и ударила прямо в лоб. Как пуля.

И ему показалось, что он умер.

Дама с собачкой

Она проснулась, когда хлопнула дверь. А потом заурчала отъезжающая машина. Ну почему? Почему ей показалось, что в этот раз так не будет? Что они проснутся вместе, и вместе будут пить чай, и она поцелует его на пороге, и перекрестит ему спину, и вернется в квартиру без этого резкого запаха убегающего мужчины. Ведь когда-нибудь кто-то должен был остаться и ждать ее просыпания, но не случалось… Сколько раз она слушает этот стук двери, иногда видит в окно пробег к остановке с одновременным натягиванием пиджака на плечи. Она не шлюха, не давалка безразборная, у нее все по любви, с цветами там, конфетами, с походами в театр и на выставку одежды самураев. И она себе придумала: тот, кто проспит дольше, чем она, останется навсегда. Боже! Как хотелось этого проклятущего