Ярость - [128]

Шацкий все замечал как-то сильнее, любую деталь. Словно бы он желал насытиться, прежде чем попрощается с миром малых, смешных вещей, которых обычно мы не замечаем, поскольку слишком увлечены чем-то другим, слишком раздражены или уж слишком откладываем все на потом.

Нет, он должен был признаться, здесь не было никаких сомнений. Решение элегантное, очевидное, освобождающее его от каких-либо растерянностей. Свою жизнь он выстроил на уважении к закону, а это требовало, чтобы он признал свою вину. Все простые вещи просты.

Он вздохнул. Не потому, что потеряет свободу. Наказание за совершенное преступление казалось ему самым нормальным на свете делом. Он вздохнул, поскольку в своей жизни вел сотни следствий, а теперь приходилось завершить карьеру в тот самый момент, когда появилось то самое, единственное следствие, ради которого он отдал бы все: следствие по делу трахнутой секты, которой удалось довести до того, что Теодор Шацкий совершит убийство.

Никогда он не испытывал известного по романам уважения или восхищения к исключительно хитроумным преступникам, но на сей раз не мог сдержать определенного рода признания в отношении лиц, ответственных за вчерашние события. Им необходимо было приготовиться, им нужно было все запланировать в мельчайших подробностях, им необходимо было позаботиться о том, чтобы эти детали не выдали театральности декораций. Тысячи вещей могли пойти не так, как следовало, тем не менее — им все удалось.

Результат? Кем бы эти люди ни были, они достигли всего, что хотели.

Заключения он сформулировал еще ночью, после того, как выслушал рассказы Хели. Как и следовало предполагать, ее похищение было нацелено в него. К ней относились, как к пленной, и ей показали фильм с растворением Найман, чтобы в ключевой момент убедительно выглядел ее страх перед чудовищной смертью. Но Хеля сказала, что этот страх длился буквально пару секунд. Когда первые гранулы попали ей в рот, и она стала их выплевывать, то чуть не умерла от перепуга, но сразу же потом до нее дошло, что это все — по причине отсутствия лучшего определения — всего лишь шутка. Шарики были слишком легкими, пахли словно пенополистирол да и шелестели как пенополистирол.

«И вдруг я стала хохотать, словно сумасшедшая. Словно истеричка. И не могла перестать минут, похоже, десять, пока не стала бояться, что от этого смеха со мной что-нибудь случится», — рассказывала Хеля по дороге домой.

А это означало, что если бы он сам выдержал несколько дополнительных секунд, если бы сразу не сомкнул пальцев на шее Виктории Сендровской, весь их бравурный пан пошел бы псу под хвост.

Но не пошел, сработал.

Через пару минут похитители надели его дочке мешок на голову и посадили в автомобиль. Там она провела, как ей показалось, около двух часов, а это означало, что Шацкий видел не прямую трансляцию, а всего лишь приготовленную специально для него запись. Все время автомобиль двигался, но означало ли это, что место содержания Хели и убийства Наймана находилось в двух часах пути отсюда, или же похитители ездили по кругу, чтобы обмануть девушку — никто, кроме них, не знает. В конце концов, Хелю выкинули из машины, перерезали веревки и уехали. Когда она стащила мешок с головы, то сориентировалась, что находится на лесной тропе, одна, ночью. Хеля пошла по дороге вперед, потому что никакой другой идеи у нее не было.

И через пару минут обнаружила собственного отца.

В голове у Шацкого имелось несколько гипотез, объясняющих инсценировку в целом, все они в чем-то были похожи одна на другую. Похоже было на то, что они, похитители, действительно желали делать мир лучше, карать несправедливость и домашних мучителей. Виктория, стоящая у них во главе, это обычная чушь, теперь Шацкий это понимал. Только теперь это уже не имело никакого значения. Прокурор предполагал, что Клейноцкий был прав в своих рассуждениях о костре. Растворение Наймана, запись его смерти на видео, подброшенный скелет — все это должно было свестись к грандиозному финалу, к великой кульминации. К тому, чтобы всякий домашний насильник узнал, что на него ведется охота.

Но в какой момент этот план превратился в охоту на Шацкого?

Говоря по правде, момент был несущественен. Существенным был факт, что, благодаря этому, они обеспечили себе безопасность. Шацкий мог не любить преступников, но тот, кто все это придумал, должен был быть гением преступления. Просто гением.

В итоге же, все это имело ничтожное значение, точно так же, как столь любопытный, так и совершенно несущественный в данной ситуации вопрос: а замешан ли во все это кто-то из его знакомых. Нет, это не имеет никакого значения, ведь и так через какое-то время он со всеми знакомыми распрощается.

Ключевым был один-единственный факт: он, прокурор Теодор Шацкий, виновен в убийстве. Понятное дело, они сделали все, чтобы к этому спровоцировать, но, договоримся — каждый из допрашиваемых им самим убийц пел одну и ту же песню: «Пан прокурор, меня поставили под стенку, и там такая красная занавесь упала мне на глаза и… ну, правда, что я мог сделать».

И всегда он глядел на них с сожалением, точно так же, как глядел сейчас на себя самого. Человек обладает волей выбора, он тоже. Он мог взять себя в руки, позвонить Беруту, вызвать людей, объявить о ключевом переломе в следствии, арестовать Викторию, выловить остальных из психованной шайки и всех осудить. У него была свобода выбора. И он выбрал убийство.