Ярослав Мудрый. В стародавние годы - [236]

И снова еще не было поздно. Еще мог бы крикнуть. «Беги от меня! Беги, не оглядывайся!». Но не крикнул. Тихо сказал:

— Иди, потому что мешаешь мне закончить рисование. Если хочешь, то приходи завтра.

Если бы она хоть обиделась на такую невежливость и ответила ему резко, с достоинством. Но сверкнула на него пречистыми своими глазами и мягко промолвила.

— Хорошо. Приду завтра.

Пришла точно так же, в той же самой тонкой сорочке, только на шее была нитка зеленого жемчуга — от дурного глаза и болезней.

— Была на торжище?

— Была.

— Понравилось?

— Да.

— Хотела бы со мной на торжище?

— А твоя работа?

— Должен отдохнуть.

Он купил ей византийскую ткань из крученого шелка. Узорчатая, богатая, хоть и для княгинь Цвет почти пурпурный. Узор — в больших кругах по два сказочных грифона, стоящих на задних лапах спиной друг к другу Крылья их в причудливом переплетении. В углах между кругами — настороженные ястребы.

Когда Сивоок платил за эту ткань, сбежалось все торжище, ибо за такие деньги можно было купить целую волость Ярослава неопределенно улыбалась, когда он накинул на нее ткань, повела плечом, заморский шелк соскользнул к ее ногам, а она снова предстала в своей удивительно белой сорочке, будто далекое заманчивое видение, к которому странствуешь во снах и никогда не доходишь.

— Зачем отдал такие деньги? — спросила Ярослава.

— Дурные деньги, потому и отдал, — сказал Сивоок — Князь Ярослав перед отъездом в Новгород расщедрился за мои мусии.

— Князь? — Она словно бы вздрогнула, но подавила в себе что-то, снова стала обыкновенной, беззаботной.

— Ну да, Ярослав — князь. Считает, что за деньги можно купить искусство, но ошибается. Ты не знаешь о деньгах, ну и не нужно. Ни о том оболе, который платили перевозчику в царство мертвых Харону, ни о том оболе, который выпрашивал прославленный ромейский полководец Велизарий, наверное, не слыхала, ни о тридцати сребрениках Иуды, ни о драхмах блудницы Лаис, не ведаешь и о той старинной монете, которую дарил один из спящих в Эфесе, а также о сверкающих монетах волшебника из арабской сказки, которые впоследствии становились простыми кружками из кожи. Но мог бы рассказать тебе о великом восточном певце, который получил от султана шестьдесят тысяч монет за каждую строку своей песни, но возвратил их обратно, потому что были серебряные, а не золотые.

— За твою песню даже золота мало, — сказала она.

— Разве у меня есть песня? — удивился Сивоок.

— А там? — Ярослава показала на Софию. — Это все — как песня.

— Ты не разбираешься в этих делах. Всякое слово стремится к пению, но всегда ли доходит?

— Я научилась всему, взглянув лишь. Ибо нет такого нигде на свете.

— Ты еще мало видела мир.

— Знаю: нет нигде! — твердо сказала она, и Сивоок не мог поколебать девушку в ее убеждении.

Он не хотел видеть в этой девушке, бежавшей из Новгорода, вознаграждение за всю свою жизнь. Боялся не за себя — за нее. Обращался с ней осторожно, словно была она из драгоценного стекла. Но девушка не отходила от него, смело шла прямо на Сивоока, между ними еще не прозвучали те величайшие слова, которые произносят двое; но и без слов они уже знали о себе все, и оба ждали главнейшего, всячески оттягивая, отдаляя его, но зная хорошо, что оно придет — неуклонное, отпугивающее и одновременно желанное.

Лето прошло, а солнцеворота на стенах собора так и не было Митрополит мог лишь радоваться, что этот непонятный славянин, которого давно про себя прозвал не украшателем, а осквернителем храма, наконец устал в своих неудержимых выдумках, бросил свои затеи, исчезал на целые недели не только из Софии, но и из Киева, — так было лучше для славы Господней.

А те двое, обрадованные, что нашли друг друга в людском водовороте, беззаботно блуждали по Киеву, ходили в пущи, плавали за Днепр и за Десну, собирали ягоды в лесах, слушали птичий щебет; Сивоок находил невиданные синие цветы и дарил Ярославе, давняя его страсть к побегам пробудилась снова в крови, он готов был бежать от всего, лишь бы принадлежали ему эти нестерпимо серые, до сизости, глаза, эти приоткрытые уста, эта нежность, от которой немело его сердце.

А лето проходило. Князь Ярослав возвратился из Новгорода, шел с дружиной по Днепру, приближался к Киеву, а за князем шел товар[91]: возы с припасом, с шатрами-войлоками, с одеждой, коврами, оружием, мехами, казной, вели коней подменных, гнали скот. Возвращались княжеские прислужники, стража, бояре, воеводы, шуты, развлекатели, песельники и дудочники, шли попы и монахи, везли книги, купленные князем у купцов западных, пергамента старые и новые, в деревянных досках и серебряных рамках.

Выезжал из Киева князь — возвращался уже и не князь, а говорили — кесарь. Велено было в ковнице княжеской выковать венец золотой с изумрудами и рубинами, как у ромейских императоров, завещал Ярослав скорое освящение Софии, слал впереди себя гонцов, торопил митрополита и пресвитера Иллариона.

Самодержец земли Русской, величайший и могущественнейший государь во всех сторонах между севером и югом, западом и востоком, желал провозгласить это в высокой торжественности и пышности.

Из Чернигова прибыл Гюргий, съезжались все, кто причастен был к сооружению Софии, все ждали великой минуты, когда откроются кованые врата и запылают свечи, ударят по всему Киеву колокола…