Ярмарка - [60]

Кто слушает, а кто не слушает. Один мальчик все подпрыгивает, словно через скакалку, другой показывает фокус-покус, третий затеял игру в снежки, и кто-то кому-то уже запихал снег за шиворот. Плач. Драка.

Потом все выстраиваются.

— Я впереди!

— Нет, я!

Какая-то девочка сообщает:

— Сотников фигу показывает!

Мальчик с красивым лукавым личиком устраивается, крепенько держась за руку воспитательницы. А кто-то косолапый, в крохотных валенках, самостоятельно отстает. Это уже нигилист.

Все характеры уже здесь, в этих маленьких закутанных фигурках, в плюшевых шубках, в худых пальтишках, в капорах, кепочках.

Пигмалион

Однажды летним утром два мальчика стали из мокрого песка лепить зверей. Они работали весь длинный июльский день, и к вечеру на берегу был уже целый зверинец.

В царской позе равнодушия и презрения лежал лев, крупный, усатый, с зеленой из водорослей гривой и длинным, тонким и упругим, как жгут, хвостом, и рядом в той же наплевательской позе — львенок с зеленой гривкой и упругим хвостиком с кисточкой на кончике.

Во всю хищную длину вытянулась рыба-кит с ракушечьим хребтом и острым перламутровым оскалом зубов. Из носа торчало вверх белое перо чайки, как фонтан.

Рысь с кошачьей, ласковой, политичной ухмылкой глядела зелеными бутылочными глазами и будто знала что-то такое, чего никто не знает.

А молчаливая, угрюмая, гигантская черепаха, вся под бронированным из морских камушков панцирем, выставив лишь для обозрения продолговатую, рыжую, песчаную голову, как бы уходила прочь на тяжелых, как у старинных комодов, лапах, уходила со всеми своими тайнами и медленными мыслями пустыни.

И лягушка в царской короне, присев на задние лапки, словно молилась на закат солнца.

Весь вечер подходили люди и смотрели.

Лев-то замечательный. Пасть какая, прелесть! А почему тигра нет? Неправильно без тигра.

— Вот, Аллочка, погляди, это крокодил, у-у!

— Вот бы еще слона вылепили с клыками, вот была бы работенка.

— Это зайка, да?

— Нет, это бегемот, деточка.

— Ай да мальчики, молодцы!

— Отдайте их в скульптурную школу, будут корифеи.

Поздно вечером, когда взошла над морем красная луна, мальчики ушли спать, оставив на страже своих зверей надписи на песке: «Не трогать! Не трогать! Не трогать!»

И всю ночь во сне рычал лев и плакал львенок, жалобно мяукала рысь, и ляскала зубами рыба-кит, и квакала лягушка, и мудро молчала черепаха, только топала ногами.

Рано утром, проснувшись, мальчики побежали на берег моря. Пляж исчез, будто за ночь сосны и кусты придвинулись вплотную к воде, и штормовое, с белыми бурунами море накатывало и пенилось в дюнах, похоронив под собою льва и львенка, рыбу-кита, рысь, лягушку и черепаху.

Мальчики стояли на берегу, забыв обо всем на свете, всецело захваченные зрелищем бурного моря.

Они еще не знали, что в душе и памяти их навеки остались лев и львенок, рыба-кит, рысь, лягушка и черепаха, однажды, в долгий летний день, вызванные ими к жизни. И что еще не раз они приснятся им, лев и львенок, рыба-кит, рысь, лягушка и черепаха.

Пшют

Я была тогда рыжей, это я теперь индианка.

Я стояла на остановке и ждала автобуса, прошли два юнца, оглядели меня и одновременно сказали: «Смотрится!» — и стали за мной. Слышу, завели разговор.

Один из них, пухлявый, с аккуратной гофрированной головкой, с розовыми щечками, раскачивая шикарным, как чемодан, желтым портфелем, капризно, в нос, чтобы получилось по-иностранному, говорит:

— Послушай, мон шер, всю Москву изъездил и не могу найти голубую плитку для ванной.

— Не расстраивайся, Макс, — говорит другой, — я получил сухого мартинчика, того, который пьет Помпиду. Поедем ко мне.

— А что мы будем делать?

— Кинем по коктейльчику.

— А потом?

— А потом она одного из нас поцелует.

— А потом?

— А потом, а по-том, ше-по-том...

Потеха!

Подошел автобус. Я села. Макс с чемоданом за мной.

Слышу позади шипение:

— Разве это я толкаю? Это масса толкает. Это человечество толкает.

Из косого карманчика вынул роскошное вишневое портмоне, достал двадцатипятирублевую бумажку и протягивает кондуктору.

— Разобьете купюру? На песеты!

И не ожидая ответа, прячет ее и аккуратно отсчитывает пять новеньких бронзовых копеек.

— Мерси, — говорит кондукторше, — за банковскую операцию.

Теперь он сел рядом.

Ну, думаю, как, интересно, начнет?

Тысяча и одна ночь! У каждого цеха свои байки. «Который час на ваших золотых?» — это мелочь, пузыри, в лучшем случае инженеришка, бух командировочный. А вот: «Почему у вас минорное настроение?», «Вы похожи на женщину, которую я любил и потерял», — это тоном выше; юристы, медики. А вот уже: «Вас можно объяснить по Фрейду», — это молодец, заученный бедолага-философ. Аристотель!

Вдруг слышу шепотом:

— У вас врубелевские глаза.

— В чем дело?

— Тише! Я говорю, у вас врубелевские глаза.

— Вы кинооператор?

— А откуда вы знаете?

— Сначала я по талону буду участвовать в массовке, могут и вырезать, но это не печаль, потом вы дадите мне феерическую роль в картине «Плоды любви». Мэрилин Монро!

— Видел вас в гробу! — сказал и испарился.

На днях, на платформе метро, чувствую, кто-то смотрит на меня. Он! Со своим грандиозным портфелем. Прелесть!