Ярмарка любовников - [38]

Чтобы сделать приятное актрисе и без лишних слов поздравить с ее новым увлечением, Реми окружили таким же вниманием, которым раньше пользовался Пекер. Его повсюду приглашали. Когда Эме появлялась на людях без него, у нее любезно справлялись о его делах.

Если бы Реми пришло в голову повнимательнее присмотреться к подобным знакам внимания, он бы понял, что в его связи есть какая-то аномалия. Безусловно, он что-то интуитивно ощущал. Но не в его характере было копаться в своих чувствах и искать подтверждение тем подозрениям, которые рождались в душе. Напротив, он находил в этом какое-то очарование и радовался тому, что жизнь Эме благодаря ему изменилась в лучшую сторону.

Прочитанная только что записка, и в особенности ее постскриптум, растрогали Реми. Эме часто получала счета Лулу; ей не раз приходилось встречаться с его кредиторами. Однажды она приняла одного ростовщика, которого Пекер направил к ней, не предупредив ее заранее. Теперь ей было известно, что ничего подобного не может произойти с Реми. Он никогда не заставит ее краснеть. И именно ей надлежит воздать ему по заслугам.

***

– В чем дело? – спросил Реми у лакея, когда он вышел к нему в фойе.– Что произошло в доме?

– Мадемуазель Агата совсем плоха, – ответил слуга.– У нее было воспаление легких, ее лечили три недели, а вчера с ней случился удар. И доктор сказал, что надо предупредить родственников.

– Подождите, я сейчас вернусь.

Немного погодя, уже в машине, по пути к Центральному рынку, он спросил:

– А вы предупредили родственников мадемуазель Агаты?

– Этого не понадобилось, господин Реми. Горничная расспросила мадемуазель. Оказалось, что у нее из всех родственников осталась только престарелая сестра, доживающая свой век в монастыре в Ландах. Кажется, ее нельзя беспокоить даже в случае чьей-либо смерти.

– Но по крайней мере, – поинтересовался Реми, – мои отец и мать находятся около постели мадемуазель?

– В том-то и дело, что нет. Господин уехал еще в понедельник проверить, как идут дела на фермах. Я написал ему, но он пока ничего не ответил. Возможно, он не получил моего письма. Мадам? Она в Ницце. Я звонил ей позавчера. Но она ответила, что не может приехать, так как ожидает гостей. Она приказала мне нанять сиделку. Что же касается мадемуазель Алисы, то она отправилась на неделю в Испанию обкатать с друзьями свою новую машину. Я с трудом нашел вас, господин Реми.

– А вы не могли послать телеграмму на мой адрес, раз консьержка не хотела вам говорить, что я живу у мадам Лаваль? Мне бы ее тут же переслали. Несчастная мадемуазель совсем одна!

И Реми непроизвольно нажал на акселератор.

– Но я был уверен, что найду вас, господин Реми, – ответил лакей.

Они приближались к Центральному рынку. Было четыре часа дня. В это время суток в компании «Яйца, масло и сыры Шассо» было затишье. Реми сразу поднялся в комнату Агатушки.

Уже много лет, как он не заходил на эту половину дома. Обычно он заставал старую деву в гостиной или в бельевой комнате. И теперь с удивлением рассматривал комнату Агатушки. Ее стены были обиты красной однотонной тканью; гардины на окнах и полог кровати были из такой же ткани, но с дамасским узором. Агатушка оплатила работы по оформлению интерьера комнаты из собственных скудных сбережений. Здесь в доме на Центральном рынке, в своей комнате, она стремилась воссоздать обстановку, которая окружала ее в те далекие времена, когда ее семья еще ни в чем не нуждалась. И эта комнатка была лишь точной копией детской в городском доме семейства Палларюэль в Кордесе. Казалось, что быстротекущее время – верный друг Агатушки – помогало ей, несмотря на прошедшие годы и дальнее расстояние, как бы отождествлять жилище на Центральном рынке с домом в старой части города Тарн. И ее парижское пристанище со временем приобрело такой же провинциальный и потертый вид, как и ее старый заброшенный дом. Дом Шассо выходил окнами на солнечную сторону. И однотонный кумач, которым были обтянуты стены, оказался менее устойчив к солнечным лучам, чем дамасские портьеры. Местами он выгорел, и теперь комната пестрела всеми оттенками красного цвета – от алого до бледно-розового. Однако фиолетово-черный цвет мебели из палисандрового дерева сглаживал неряшливый вид стен. Он придавал жилищу характер стабильности и постоянства на фоне выгоревших светлых пятен на стенах, свидетельствовавших о том, что здесь давно кто-то безвыездно жил.

Кровать Агатушки стояла у окна. Она узнала Реми только тогда, когда он подошел совсем близко к ее изголовью. Она пошевелила руками цвета слоновой кости, лежавшими поверх простыни, открыла рот и застыла, словно парализованная, в тот момент, когда хотела жестом показать радость и удивление при виде молодого человека. На голове у нее был вышитый фестонами чепчик, а высохшая шея и руки выглядывали из-под ночной сорочки, также по старой моде вышитой фестонами. Казалось, что рубашка прикрывала не человека, а его тень.

Реми склонился над старой женщиной.

– Ну, что случилось? – спросил он участливым и в то же время бодрым тоном, с которым обычно обращаются к больным.

– О? – всхлипнула Агата.– О, мой любимый малыш…