Ярем Господень - [45]

Филарет долго молчал.

Иоанн легонько кашлянул, напомнил о себе, начал осторожно вводить заволжского уставщика в разговор.

— Вы там у себя ищете спасения… Тем и мы заняты. Давай налаживать себя на беседу немятежно, рассудно, без лицемерия греховнова. Вспомним-ка для начала: сколь разных толков среди вас появилось… Ведь что ни скит — свое согласие! И вот меж вами, согласниками, нет, как говорят, никакова согласия. Это как же?! Лаете друг друга почем зря, соромите. Чему же там у вас учат научители. Не злобе ли противу святых истин? Да разве это Божие веление, разве уязвленное православие нужно Ему. Ужели ради этова православная вера просияла в мире?!

Филарет заговорил с трудом. Его полное веснушчатое лицо вспотело от напряжения.

— Ждут скитники конца света. Неможно избежати в сем мире печати антихристовой. А кто примет печать — тому нет покаяния. Потому и криком души кричат: жить — погинуть, значит, а решиться уйти из мира — возмечтать о царстве небесном. И сожигают себя со словами: души за Тебя полагаем с любовью и да не нарушаем своего крещения, сожигаем себя огнем, да в той вере умрем, в коей родились. Зри, како радеем!

Иоанн вспомнил:

— В Олонецком крае, в Палеостровском монастыре почти три тысячи сожглось — да разве это Божие веление, опять же… Да всякое насильство над собой — грех непрошеный!

Филарет вскинул голову.

— Легко судити других… Разумей, игумен: нигде же нам нет места спасения, только в огонь да в воду, везде мы гонимы антихристом. Пришёл царь Пётр и вершит последнее потоптание святой старины. Но «Блаженны изгнанные за правду, ибо их есть царствие небесное».

Иоанн покачал головой, заговорил на сей раз резко:

— У вас одно твержение! Не подумай, Филарет, не хулю ваших первомучеников, отцов-ревнителей… Но ведь и то правда: никто их не изгонял из ограды церкви нашей, они сами, сами в непомерной гордыне своей, в помрачении ума отпали и стали греховно совращать других в ересь. Вернитесь же со смирением в стадо Христово!

Три дня увещал Филарета Иоанн, три дня они сидели над книгами, разбирали всё рукописное, что было принесено в Арзамас. На четвёртый день едва ли не с плачем признался Филарет:

— Уж давно смутился я разумом. Выходит, прелестями бесовскими повиты и повязаны многие в лесах. Изнуряем себя, гибнем, а нет пользы от наших уклонов, нет, стало быть, и спасения. Пагуба, пагуба нас объемлет!

— Ну-ну… — успокаивал старообрядца Иоанн. — Не бесовские прелести, зачем же сам себя пугаеши… Слаб человек, постоянно он подвержен заблуждениям… Окрылитесь духом, ступайте же к церкви Христовой — покайтесь и будет вам воздано!

— Нет у нас церкви… — завздыхал Филарет.

— Что, лесу мало? Топоров нет…

… День прошёл, два ли — признался старообрядец:

— Боюсь входа в вашу церковь. А охота посмотреть на чин вашей службы.

Иоанн нарочито просто обронил:

— Чин у нас отцами церкви освящен. Грядем, брате, в храм. Послушаеши святую литургию. Ничево еретического нет, все православно!

Назавтра Филарет встал у дверей церкви и всё высматривал, настороженно слушал стройное пение монахов, молился, кланялся, но крестился двумя перстами.

По окончании службы Иоанн вошёл в келью Филарета и подал просфору.

Тот смутился, отвел руку Иоанна.

— Не смущай!

— Ну, что ты, брате… — Иоанн говорил ласково: — Сотвори крестное знамение, призывай к себе Бога, прими просфору без сомнения и съешь мягко… А начально напомню, как крестился ты двумя персты. Я тебе ране-то сказывал и ещё приложу: ещё в сорок девятом году вселенский патриарх Паисий сошёлся в истине с нашим патриархом Никоном: согласили они трехперстье — правду глаголю!

Филарет принял просфору, его трясло, когда он мял её во рту.

На другой день Филарет встал во время службы на клиросе, говорил часы, но пел литургию ещё по старопечатной книге…

И все же состоялось приобщение заволжского уставщика к матери-церкви.

Невдолге он ушёл с бельцами за Волгу. Прощаясь, припал к Иоанну, радостно прослезился.

— Воскресил ты и меня. Теперь я спасен и живу, живу!!!

— Живи, голуба! — радовался Иоанн.

5.

Филарета в Заволжье с нетерпением ждали. Едва он передохнул с дороги, пришёл Дмитриев и сообщил:

— В моленной ждут!

Филарет оглядел своих скитников — лохматые головы молодых, седые бороды стариков — у всех в глазах нетерпеливое ожидание.

Уставщик боялся начинать разговор. Он же ввергнул этих близких породнелых людей в тенета греховного раскольства, ему поверили, его чтили…

Уставщик начал с тихого покаяния:

— Впал аз в грех, был я доселе в прельщении с вами. Все мы тут прельщены, пребываем в неправоте… — голос Филарета наконец затвердел: — Един Бог, едина и православная вера, и едина для православных церковь! Не имеем мы ни церкви, ни священника, а ведь повелел Христос, через своих апостолов, все тайны совершати, мы же от них отмещаемся — не-ельзя так-то! Сам Иисус крестился и молился в храме, а мы-ы?!

Грозно поднялся с лавки древний Софонтий. Заговорил на удивление молодым срывающимся голосом:

— Гли-ко, какая кишка у нево тонкая. Как скоро ты разуверился, кто тебе в Арзамасе напел в уши?!

Филарет уже оправдывался:

— Три дня… И ночи ещё прихватывали… Мы с игуменом Иоанном перелистали все его и наши книги и нашли на всё ясные ответы. Скажи ты, Иван!