Яр-Тур, Буй-Тур... - [2]

— Ага, вот и тучный телец пожаловал, — глухо проговорила одна из амазонок через свою разовую стерильную бумагу. — Почему без халата? Зачем септический? Давай его живо под микротом, тонких срезов из него нашинкуем!

— Да не воюй, Альбиночко, — унимала ее другая. — Ото ж нашей младшей алхимической поварихи безнадзорный. Пускай сама над ним лютует.

Все-таки меня схватили и сунули мордой в какую-то черную трубку — как мне объяснили, не микротом, а микроскоп, встроенный в один из контейнеров. И показали нечто, по из мнению, эпохальное, от чего весь коллектив пришёл ныне в телячий восторг. Я тоже его выразил, боясь очередного наложения рук.

По счастью, Елена все-таки явилась сюда и меня выручила, но больше, простите, я туда был не ходок.

Тем более что информацию о ходе процесса я получал из главных заинтересованных уст.

То, что они делали с этой парочкой болотных утопленников, казалось на мой слух полной абракадаброй. (Но ведь эти слова произносили фокусники, а до них — алхимики, не так ли?)

Сначала сотрудники еще раз запустили процесс зимнего замораживания. Для того и пригодились криогенные механизмы. Потом стали выводить из него — куда медленней, чем в природе. Затем соскобы и клетки поместили в специальные камеры: пробовали подтолкнуть их к развитию.

И наконец:

— Мы добились деления. Представляешь? Это куда большее чудо, чем с древнеегипетской пшеницей из гробницы Тутанхамона.

Из этих оживлённых клеток с помощью какой-то очередной научной магии сделали рабочее подобие стволовых и начали лепить их этого сырья — поначалу запчасти для будущих бычков и коровок. Соединительную ткань. Глаз. Печень. Сердце. Зубы. Половые органы….

Затем взяли жизнестойкие зародыши из матки турицы-самки и выделили из них уже природные стволовые клетки. То же самое — из самца. Осторожно соединили.

И вот под стеклом и в стекле зрели, словно яблоки, полновесные зародыши новой жизни.

— Слившись, они образовали крошечный комок и тотчас начали двоиться и расти, — увлеченно говорила Елена. — Мы их разделили и поместили в камеры из небьющегося стекла и пермаллоя. Ах, пермаллой — это такой сплав железа с никелем, который используется для защиты от магнитных излучений. Вообще-то можно подобрать состав так, чтобы это получалось тотально или чтобы природный магнетизм обособлялся от создаваемого человеческой культурой — или бескультурьем. (Как-то не очень по-современному звучат ее объяснения, вы не находите?) Всё на свете пронизано естественными магнитными полями и как бы звучит незримой мелодией пространств. А излучения от любых технических устройств, созданных человеком, вносят в эту музыку разнобой и диссонанс.

Закрыты сплавом две камеры из двенадцати. Одна полностью, другая — не совсем.

— В первой, сплошь металлической, развитие клеток пошло хаотично. Получился сбой, — огорченно сообщает Елена. — Впрочем, отрицательный результат — тоже результат. Очевидно, того, что записано в генах, недостаточно для образования того сложнейшего организма, каким являются наши приятели — или приятельницы.

Во второй камере, для экранирования которой использованы особые расчеты, иное. Совсем. Не знаю. Во всех прочих, по-прежнему из одного стекла, деление представляет собой обычную картину.

— Обычную для таких, как ты, — комментировал я.

Чуть позже:

— Клетки камеры номер два бурно разрастаются. Целенаправленно, Михась.

(И куда эта их цель направлена?) В остальных — то же, но не совсем.

Но всё-таки — живые пульсирующие комки плоти. Розоватые, наполовину прозрачные — так я представляю их себе.

— Наши клетки делятся информацией и распределяют между собой роли. Кому из них формироваться в какой жизненный орган. Кажется, обмен идет даже между отдельными сосудами.

Ага. Захватывающий спектакль бытия. Божественная комедия дель арте.

— И откуда все они получают эту информацию? Сценарист кто?

Елена только улыбается.

— У питомца камеры номер два забилось сердце. Понимаешь — сердце!

Я сразу представляю себе насиженное любимой бабушкиной курой яйцо: круглая беловатая пленка с красным пятнышком посередке и растяжками по бокам. Противно.

— Мы рискнули пересадить малыша из второй камеры в матку живой коровы. Остальных еще надо подращивать.

— Я так понимаю, этот, с сердцем, ваш лидер. Не боитесь рисковать?

— Михась, у нас нет выхода. Без животного тепла он хиреет.

Недели через две уже и не столь ценные комочки получили прописку в разных суррогатных матерях. Как объясняет мне Елена, все суррогатные матери до единой были выбраны из старобелорусской, так называемой «пущинской» породы: изобильно мясной и молочной, с крепким округлым костяком, высоким крупом, низким передом, очень выносливой и неприхотливой.

Прошло девять календарных, или, что то же самое, десять акушерских месяцев — мне очень кстати подарили информацию о том, что корова носит ровно столько же, сколько человек. По истечении этого времени все детки дружной цепочкой появились на свет — путем кесарева сечения, иначе они грозили вывернуть своих приемных мамаш наизнанку. Первым родился бычок, потом — телочки, числом десять. После всего этого моя Елена, которая руководила операционным процессом, держалась с такой важностью, что некоторое время я называл ее не иначе как «леди Хэрриот», в честь знаменитого йоркширского ветеринара и писателя.