Якорь спасения - [21]

Но Чайников молчал, изобразив на лице внимание. И тогда Илларион Варсанофьевич продолжил:

- Ведь ничего достоверного. Ничегошеньки. Все основано на смутных субъективных ощущениях. На очень смутных. Вы согласны со мной?

Аскольд мотнул головой, мол, согласен.

Кавалергардова это не удовлетворило, и он спросил еще прямее:

- Вы скажите все же, согласны?

- Согласен, согласен, - искренне заверил Чайников.

- Вот я и говорю, нет никакой объективности. Не на что, в сущности, твердо опереться. - Теперь Илларион Варсанофьевич решил изложить все предельно ясно: - Вы можете сказать, кто в нашей литературе истинный талант, а кто так себе? Кто по заслугам пользуется благами и славой, а кто непомерно раздут? На деле и доброго слова не заслуживает?

- Ну кто же это может сказать, кому наверняка известно? - простодушно поддержал шефа Аскольд.

- Вот я и говорю. А знать нужно бы. Даже очень важно знать подобные вещи.

- А не все ли равно, Илларион Варсанофьевич, - легкомысленно отмахнулся было Чайников.

- Ну нет, дорогуша. Нет и нет. Неужели справедливость тебе не дорога, неужели она так-таки ничего уже и не значит?

Кавалергардов заговорил о справедливости?! Это даже простодушного Чайникова несколько удивило и чуть-чуть покоробило. Но, не желая перечить шефу, заверил:

- Я всегда за справедливость. Всей душой.

- Вот и ладненько, дорогуша. А теперь позвольте спросить, какая она, справедливость, видим ли мы ее, отличаем ли, ежели мы слепы хуже котят новорожденных?

Аскольд насторожился, силясь понять, к чему клонит Кавалергардов.

- То есть? - вырвалось у него.

- Следите за моей мыслью. Расшаркиваемся черт-те перед кем, щедро печатаем, числим в активе "Восхода" тех, чьи имена лет через десять, может быть, и чертополоха не удобрят.

- А и верно, - согласился, прозревая, Чайников.

- Вот я и говорю, - радушно облапил собеседника Кавалергардов. - А что, если, дорогой вы мой, кой-кого пропустить через нашу машину? Испытание такое устроить, а?

Аскольд остолбенел. Глаза его расширились от удивления, он хлопнул себя по темени и захохотал во все горло.

- А ведь мысль! Эт-т-то мысль!! - Чайников видел в этом некую забаву, нечто вроде шутливого розыгрыша.

- Списочек такой составить и потихонечку день за днем, не торопясь, торопиться совсем необязательно, в машину, в машину. Ведь машина принимает не один машинописный, а и печатный текст?

- Ей все едино.

- Вот и хорошо. Куда как хорошо. - Кавалергардов обволакивал словами собеседника, баюкал и гипнотизировал, вовлекая в свой замысел, который с виду был безобиден.

На другой день Аскольд еще раз поразмыслил над обговоренным с шефом замыслом и поежился от смутных догадок об опасностях затеянной игры. Все это теперь представлялось не таким уж безобидным, как вчера. Он пораскинул мозгами, как бы уйти от не совсем обычного поручения, но понял, что увильнуть не удастся. Кавалергардов так просто из своих рук не выпустит. Придется покориться судьбе. Осторожность нужна, самая строгая осторожность. Теперь это в полной мере осознал Чайников.

Через несколько дней список с условными обозначениями показаний машины против фамилий первых трех десятков писателей лежал на столе Кавалергардова. Изучив его, редактор "Восхода" круто начал менять свои отношения с некоторыми из старых друзей и, наоборот, искать дружбы с другими. И в направлении журнала вскоре начала сказываться внезапная и на первый взгляд необъяснимая переориентация.

Все это было замечено в литературной среде и даже вызвало легкое смятение, породило толки и догадки, ибо хорошо известно было, что Кавалергардов при всем своем упрямстве и закоренелой привычке не считаться с мнением критиков и общественности опрометчивых шагов не делает и своих симпатий и антипатий не меняет. Но причины перемен оставались тайной.

А жизнь Чайникова приобрела, размеренность и даже солидность. Он теперь уже не только вполне сносно существовал, семья не бедствовала, поэт, можно сказать, преуспевал. Его даже не очень беспокоили завистники, которые у него появились прежде всего в "Восходе", а некоторое время спустя и за его пределами. Ступив на тропу удачи, Чайников видел перед собой ясный и заманчивый горизонт и полагал, что жизнь отныне потечет по новому руслу легко и размеренно. Но жизнь, как известно, не очень-то стремится к размеренности, она то и дело порывается нарушить столь милый нам спокойный ритм и делает это, кажется, с удовольствием. И если бы все обстояло не так, то не было бы трагедий и комедий, захватывающих романов и повестей, внезапных радостей и огорчений, начинающихся со столь распространенных "вдруг" и "однажды".

Это "вдруг" внезапно произошло и в жизни наших героев. Оно нагрянуло в обычный, ничем особенно не примечательный летний день, который и на летний-то день мало походил. Погода то хмурилась, то прояснялась, то будто собирался дождь, то раздумывал и прекращался, и потому было, как говорится, ни жарко и ни холодно. Как обычно, явился в тот день Чайников на работу.

Не знаю, как у кого, но у нашего Аскольда Аполлоновича начало рабочего дня было наименее продуктивным временем. Это тем более странно, что с переменами к лучшему он стал усердно следить за своим здоровьем и вел жизнь самую положительную. Вставал не поздно и не рано, как рекомендует медицина, преимущественно в одно время. Делал зарядку, для этого даже завел в квартире шведскую стенку. Выпивал за легким завтраком кофе и отправлялся пешком, непременно пешком на работу. Казалось бы, после всего этого только бы и работать во всю моченьку, пока силы свежие и голова ясная. Так нет, именно в эти-то первые часы и не работалось Чайникову. То ли мешал избыток сил, не растраченных с утра, то ли слишком ясной была голова, то ли закоренелая привычка к раскачке мешала. Не работалось - и все тут.