Якоб решает любить - [104]

Бургомистр еле стоял на ногах и держался за забор, чтобы не упасть. Он собирался нам что-то поведать, но передумал. Носовым платком он вытер лоб, потом шею. Как он ни напрягался, слова не хотели выходить из его уст.

— Так что же? — спросил отец.

Бургомистр колебался.

— Нет, ничего. Забудь. — Он развернулся и, уходя, бросил через плечо: — Сегодня ночью ты станешь коммунистом, Якоб! Еще каким коммунистом! Всем ночам ночь. Будь готов!

Бургомистр расхохотался и не мог успокоиться, даже выйдя на улицу. Он исчез так же неожиданно, как появился. Нам осталось только думать, что пьяный может оказаться лучшим пророком, чем трезвый.

Уже не первый день в деревне поговаривали, что в окрестностях идут большие военные учения. Кто-то ездил в Темешвар и видел нескончаемые колонны грузовиков с пехотой, они как будто ждали приказа к наступлению. Под касками были видны молодые, наивные лица солдат. Рядовые маялись от скуки и ковырялись ложками в своих котелках, но оружие было в боевой готовности, а офицеры — собранны и нетерпеливы.

Один крестьянин наткнулся на военных в лесочке неподалеку от Трибсветтера. Они задержали его, когда он пошел туда искать своих свиней, но отпустили, взяв слово, что он никому не расскажет о присутствии войск. Свиней пехотинцы оставили себе, издалека крестьянин увидел дым над кронами деревьев и понял, что теперь в его кладовке будет пусто, в отличие от солдатских желудков. Он отправился прямиком в кабак, и скоро о военных знала вся деревня.

Вскоре после этого один солдат появился в сельской лавке и купил сигарет, причем в огромном количестве. Мы прикинули, и вышло, что где-то поблизости засели в укрытии не меньше двух рот. Новый кабатчик-румын выяснил, что так не только у нас, но и по всему Банату. Солдаты расположились в лесах и полях. К чему они готовились, знали только офицеры. Начала операции ждали со дня на день.

После ухода бургомистра мы провели день как обычно, в уже привычном молчании, занимаясь повседневными делами, каких требовало любое хозяйство вроде нашего — или Сарело. Отец даже принялся красить забор зеленой краской. Он часто отходил на несколько шагов и оценивал свою работу. Но на самом деле ни он, ни я не могли скрыть тревоги.

Вечером мы доели остатки кукурузной каши и уже собирались лечь спать, как вдруг на улице поднялся ужасный шум. Кто-то громко отдавал команды и ломился в ворота. Собаки залаяли все разом, словно торопясь возвестить катастрофу, о которой они не предупредили. Послышались первые вопли, одни — далеко, где-то на окраине деревни, другие — на соседних улицах. Очень скоро мы услышали тяжелые шаги и громкие голоса совсем близко.

— Это опять русские? — спросил я.

— Я думаю, на этот раз — румыны, — ответил отец.

Раздался стук в наши ворота. В доме свет не включали, Сарело с женой притворились мертвыми, как и мы. Наконец ворота взломали, и послышался глухой топот солдатских сапог. Прежде чем зажечь лампу, отец прошептал:

— Прячься.

— И не подумаю. Хватит с меня.

Шаги приближались, пересекая двор, долго искать солдатам не пришлось, они научились находить сразу. В дверь уже не стучали, двое солдат просто выбили ее, как и ворота. Они отступили, и в людскую вошел офицер — не кто иной, как лейтенант, вручавший пропуска. Еще один загородил выход. В прошлый раз он сидел за рулем, но теперь у него на плече был автомат. Одной рукой военный придерживал ствол, а другой — спокойно поднес к губам сигарету, как будто пришел на праздник и присматривает себе женскую компанию.

— Это вы, — сказал отец.

— Не понимаю, о чем вы, — сказал лейтенант.

Он сел, вынул из кобуры пистолет и положил его на стол. Затем расстегнул китель и вытащил из внутреннего кармана два листка.

— Моя фамилия Бадер, лейтенант службы госбезопасности. А это — майор Унгуряну…

— Значит, вы один из нас. Немец, — перебил его отец.

— Не перебивай меня, старик! — огрызнулся лейтенант. — Я не немец, я коммунист. Кто из вас Якоб Обертин?

— Через «с» или через «k»? — уточнил я.

— Через «с».

— Я.

Лейтенант встал, одернул китель и прочитал первый листок:

— «Во исполнение постановления Центрального комитета Румынской рабочей партии депортации подлежат все лица, представляющие угрозу национальной безопасности и являющиеся врагами народа, согласно определению социалистического учения. В том числе бывшие чиновники и офицеры прежнего режима, граждане иностранных государств и сербы, склонные к поддержке режима Тито в Югославии, бывшие солдаты и офицеры СС, представители немецкого нацменьшинства (так называемые швабы), сотрудничавшие с нацистской Германией, бывшие промышленники, крупные землевладельцы, кулаки и иные лица, подрывающие нормы социалистической морали в нашем государстве». Якоб Обертин, вам надлежит подготовиться к депортации.

— Это из-за Сибири? — спросил я.

— Вы сами все слышали. Ваша Сибирь тут ни при чем. Вас депортируют, товарищ, как и многих других врагов народа.

Снова вмешался отец:

— Товарищ лейтенант, мое имя тоже Якоб, только через «k». Можно меня депортировать вместе с сыном? Одному мне здесь делать нечего. Странно, что в вашем списке нет меня,