Ядерный Вий - [11]

Гортензия Гермогеновна пошла от удовольствия пятнами. Она заулыбалась; аттестация, данная ей Дмитрием Нилычем, растопила кажущийся лед ее души. Неокесарийский тем временем перешел к Весам:

— Альберт олицетворяет октябрь, и довольно неплохо с этим справляется. Порой его заносит, бросает из крайности в крайность, но так ведь и должно обстоять дело с мятущейся, неуверенной душой, где чаши находятся в неустойчивом равновесии.

Альберт Александру Терентьевичу не понравился. Опасный тип: запавшие глазки, широкие скулы, злая физиономия; татуированные руки — в беспрестанном возбужденном движении. Явно уголовная наружность; такому скажешь слово поперек — и заработаешь шило в брюхо. Неокесарийский сделал паузу и притворно взялся за сердце:

— Каждому Раку свойственно трепетать перед Скорпионом…И я трепещу, не в силах противостоять чарам этой женщины. Анна Леонтьевна, повторю в сотый раз — я ваш раб до последнего вздоха…

— Ловлю на слове, — лукаво отозвалась сухая царственная старушка, одетая крайне бедно, но исключительно опрятно. Она повернула к Клятову свое умное, интеллигентное личико и доброжелательно кивнула.

— Редкая женщина, — вздохнул Дмитрий Нилыч, прикрывая глаза и даже чуть раскачиваясь от полноты чувств. Он очень правдоподобно изображал желание подольше задержаться на Скорпионе и медлил с продолжением. Но вот он столь же достоверно изобразил внутреннее усилие и представил Стрельца: — Господин Комар. Великолепный случай совпадения фамилии и сущности. Жалит — то бишь стреляет — всех без разбора. Непоседливый, неугомонный, острый на язык, энергичный…и даже затрудняюсь определить, какой еще. Тоже прошу любить и жаловать.

С места вскочил маленький тощий мужчина лет тридцати, который действительно смахивал на некое проворное, хищное насекомое. Помахав Александру Терентьевичу издалека, он плюхнулся на стул и подложил себе в тарелку кроваво-красного мяса. У Клятова уже рябило в глазах, он превратился в заводную куклу и перестал отвечать на приветствия — только моргал, дожидаясь вожделенного алкогольного момента. Неокесарийский уловил его настроение и произнес сочувственно:

— Я вижу, вы утомились. Но осталось совсем чуть-чуть, еще трое — тем более, что один из них в представлении не нуждается. Я позволю себе перескочить через одну фигуру и сразу назвать человека февраля: это Андреев. Вольный Водолей, чистый, вездесущий добрый дух, который веет, где захочет, и всюду находит друзей. Вы бы видели его записную книжку — в ней места живого нет…

— Будет вам, Дмитрий Нилыч, — смутился Андреев. — Через край берете. Хватит про меня, давайте март с январем — и конец процедуре.

— Слушаюсь, — поклонился Неокесарийский, выбросил руку и провозгласил: — Господин Козерог, он же Илья Кремезной. Гений. Правда, гений, я ничуть не преувеличиваю. Ученый. Математик. Теоретик. Доцент. В будущем — академик, в этом можно не сомневаться. Своим упорством и трудолюбием способен скалу стереть в порошок.

Лица и закуски свободно плавали перед очами Александра Терентьевича. Не без труда он различил Козерога — скромного лысоватого очкарика, пившего один лимонад и евшего совсем немного. Илья Кремезной — погруженный, видимо, в какие-то математические мысли — не удосужился взглянуть на Клятова, и формальный кивок был адресован, скорее, тарелке с крохотным кусочком заливной рыбы. Дмитрий Нилыч снова вздохнул и с облегчением молвил:

— И, наконец, многоуважаемый Рыб, да простит господин Чаусов мне эту шкодную лингвистическую вольность. Месяц март. Господина Чаусова вы, Александр Терентьевич, будете видеть лишь в исключительных ситуациях — типа сегодняшней. Это затворник. Пожалуй, они с Козерогом во многом похожи — одно упрямство, один научный фанатизм. Но если Кремезной — поборник наук точных, то Чаусов — приверженец философских и мистических трудов. Книг у него, нельзя не признать, едва ли не столько же, сколько у меня. Сознаюсь, что временами я испытываю черную зависть коллекционера, но Рыба отказывается идти на контакт и заниматься книгообменом.

Клятов собрался с силами, напрягся и вгляделся в тщедушного старикашку, одетого почему-то в пальто. Тут же он догадался, что сильный запах нафталина, на который он обратил внимание с самого начала трапезы и который перебивал ароматы съестного, исходит именно от этой одежды. Старикашка Чаусов жрал за семерых, уплетая все подряд. Похоже было, что он даже не следит за церемонией и не слышит, что говорят про его особу. Во всяком случае, реакции на слова Неокесарийского с его стороны не последовало никакой.

— Все! — воскликнул Неокесарийский и сделал руками замысловатое дирижерское движение. — Остались вы, Александр Терентьевич. Я чувствую печенкой, что в дате вашего рождения есть что-то особенное. Возможно, вы родились в один из спорных декабрьских дней, которые относят к до сих пор официально не утвержденному знаку Змееносца? Я угадал?

— М-м, — промычал Клятов непонимающе. Он усваивал очередную порцию спиртного и не сразу смекнул, что к нему обращаются. Неокесарийский повторил вопрос. Александр Терентьевич подумал и ответил:

— Не, я не декабрьский. Я, по-моему, тоже Рыба.