Яд Борджиа - [177]

– Между жизнью и смертью нет и минуты, Никколо, – мрачно заметил Борджиа. – В один час? Да, этого срока было бы достаточно для уничтожения всего человеческого рода, если бы мы имели к тому средства, как я имею их, чтобы поразить своих противников. Думаю, тебе известны правила, следуя которым я душу людей в раздражении или наношу внезапный удар и истребляю своих врагов без остатка, вместо того, чтобы обрубать им ветви. Тебе ли удивляться, если сегодня я навсегда избавлюсь от помех своему величию, как избавилась ваша республика от своих смертельных врагов, и отниму от своих противников в Риме их единственный противовес против меня, принудив их ради собственной защиты и спасения отхлебнуть из кубка кровавой мести?

Макиавелли бросил боязливый взор на своего страшного воспитанника, но он был политик, лучше всех других посвященный в правила итальянской государственной хитрости, да к тому же патриот и республиканец, не могущий забыть набеги Орсини и Вителли на Тоскану и их намерения восстановить блестящую тиранию Медичи, а потому, овладев собою, он произнес:

– Флоренция, разумеется, зажжет торжественную иллюминацию, когда услышит подобные вести вместо удручающих, которых ожидали от меня. Позвольте мне оставаться в вашей свите, чтобы я мог сообщить во Флоренцию столь приятные новости. Однако, сознаюсь, мне не понятно, как можете вы помышлять об уничтожении своих врагов, когда они окружают вас своим победоносным войском?

– Слушайте, мессир Никколо: что бы ни случилось, я должен идти вперед, я не могу и не хочу отступать! Сегодня все будет приобретено или все потеряно, и я ни за что на свете не хочу расставаться со своею надеждою. Осуши же со мною бокал, пока солнце не успело еще взойти над нашими головами!

Сумрак еще не рассеялся, когда герцог и Макиавелли с восемью офицерами и слабым прикрытием из отряда всадников выехали в Фано. Одно из опасений флорентийца рассеялось, когда он увидал выстроенное на берегу реки Метавро войско Цезаря, собранное им втайне из захваченных крепостей.

Переправа через реку была произведена немедленно. Остальная часть пути пролегала по унылой местности, вдоль морского берега, по пустынным песчаным холмам у подножия горного хребта. Беспрерывный шум моря подействовал оживляющим образом на душевное настроение Цезаря, и он даже часто кидался на лошади в пенящуюся воду, как будто бушеванье пенящихся волн доставляло ему огромное удовольствие.

Наконец, Цезарь прибыл в Синигалию. Между ним и союзниками состоялся договор, по которому дворяне обязались передать город ему и его свите, и свои собственные военные силы расквартировать по окрестным деревням. Однако, Оливеротто да Фермо, чтобы предохранить себя от всякой опасности, занял предместье, лежавшее по дороге в Фано и отдаленное от городских валов рекою, через которую вел узкий мост. Когда авангард войск Цезаря подъехал к этому мосту, он внезапно остановился, как будто хотел вступить в город, сделал поворот и разомкнул свои ряды.

Тем временем союзные дворяне усаживались на коней, чтобы приветствовать гостя. Веселость Паоло бросалась в глаза. Он явился в великолепном вооружении с белым султаном. Вителлоццо, напротив, снова приуныл. Его костюм был поразительно небрежен, он был без доспехов, а его голову покрывала лишь зеленая бархатная шапочка. Заметив спешивших к городу многочисленных копьеносцев, лица и вооружение которых были ему чужды, он упорно отказался следовать дальше, если Оливеротто со своими немецкими ландскнехтами не останется в предместье Борго ради предохранения от всякой измены. Напрасно старался Паоло убедить его, что большой отряд двигался вполне мирно, а это должно было бы опровергнуть всякую мысль о каком-либо злом умысле.

Вителлоццо стоял на своем. Оливеротто, его воспитанник и горячий приверженец, принял его сторону, и, наконец, было решено оставить его в Борго.

С небольшим конным отрядом герцог Гравина с Вителлоццо и Паоло поехал дальше. Когда они переехали реку и Цезарь уже приближался к ним. Вителлоццо задрожал всем телом, как в лихорадке, и его лицо покрылось мертвенной бледностью. Паоло, тревожно наблюдавший за ним, сказал улыбаясь:

– Вы дрожите, Вителлоццо, потому что на вас нет доспехов. Я видел вас во многих сражениях, но никогда не замечал, чтобы вы дрожали.

– У меня на душе точь-в-точь так, как было у моего брата Паоло в тот день, когда мы возвращались во Флоренцию, где неблагодарные злодеи убили его, – чуть слышно ответил Вителлоццо. – Тем не менее, клянусь всеми святыми, я охотнее пошел бы навстречу целому городу Флоренции и его женщинам с их острыми ногтями, чем Цезарю Борджиа.

– Это – пустая тревога, Вителлоццо! Знаешь ли, сегодня мне немного грустно, а между тем, я точно несусь на крыльях со своим конем, – возразил Паоло и заставил свою лошадь сделать высокий прыжок.

Цезарь, увидавший в тот момент подъезжающих всадников, сказал в свою очередь Макиавелли:

– Ну, Никколо, кажется ты улавливаешь на лицах этих людей тень вечного мрака, на грани которого они стоят? Клянусь небом, твое лицо имеет свинцовый цвет моря, по берегу которого мы проезжали.