Яблоневый сад - [3]

Наконец всё уложено, связано, подогнано. Воспитанники с шефами-милиционерами унесли рюкзаки в кладовую до утра.

– Не холодно ли будет в такое-то время в тайге? – спрашиваю у Беллы Степановны.

Она как будто вздрогнула от моего вопроса, поправила вечно сползающие очки, но тут же вся замерла и до чрезвычайности внимательно и зорко посмотрела на меня. «Экий изнеженный: мороза, бедняжка, боится!» – скользом подхватываю в её очевидно воспитывающем взгляде.

– Так ведь спальники и палатки берём, – по-прежнему остро всматривается в меня, как в непонятное для себя существо. – А наши свитера видели? Отличные! Ничего, пусть ребятишки закаляются, набираются опыта, чтобы по жизни потом не пасовать и не хныкать.

– В какие края направляетесь?

– Будем исследовать Кругобайкальскую дорогу. – Исследовать прозвучало гордо, значительно, даже слегка важно. – Два года изучали её историю, а теперь взглянем, так сказать, на историю вживе.

На том мы с ней тогда и расстались. А примерно месяца через полтора гляжу – её воспитанники снова укладывают, утрамбовывают рюкзаки.

– Куда же на этот раз? – спросил я у Беллы Степановны.

– В Тофаларию. Двухнедельный поход на оленях. Вы представляете, как это здорово? Моя ребятня обалдевает!

Точно! Вижу: жух, жух – туда-сюда носятся воспитанники, получая продукты и скарб со складов. Командир, отмечаю, уже другой, девочка. И в повадках – словно бы родная дочь Беллы Степановны: так же резко, птичьим порывом вскидывается всем телом и требует к себе кого-нибудь, так же рубит фразы, такая же худенькая, маленькая, бегучая – истый слепок с Беллы Степановны, только – курносенький, смешной, наивный. Я замечал, они все хотели походить на неё, свою маму Беллу, как тайком звали её.

– Что-то частенько меняются у вас командиры, – спрашиваю у Беллы Степановны. – Каждый месяц – новый.

– Да! – гордо (но у неё это славно получается: не задиристо и не обидно) заявляет она. – У нас так заведено. Каждый должен попробовать себя и в начальниках, и в подчинённых. И бригадиры меняются постоянно.

Чуть меньше месяца минуло, смотрю, а её ребятишки снова укладывают рюкзаки, испытывают надувные лодки.

– Куда же вы на сей раз? – усмехаюсь невольно и понимаю – не надо бы.

– По Иркуту будем сплавляться. О-о, там, я вам скажу, места-а-а: закачаешься! – Бывает, вот так, по-молодёжному, другой раз выражается Белла Степановна.

Мне кажется, она не умела быть не молодой. Случается такое с редкостными, недюжинными людьми: были-жили они когда-то молодыми, по-молодому, молодецки, да так и задержались в этом благодатном состоянии. Им говорят, что пора бы, мол, вспомнить себя, сударыня или сударь. А они несутся в своих бесконечных нетложных делах, ветер словно бы свищет в ушах – и они не слышат, что там им такое говорят.

– Уж очень часто вы в походах, – как-то заметил я Белле Степановне.

– Да я вообще только в походах и жила бы с детьми! – со своей обычной озорной горделивостью заявила она, но сморщила губы: – В этих стенах ску-у-учно воспитывать и – жить. Там же, в тайге… ах, что рассуждать! Надо вас тащить в лес – многое что поймёте и почувствуете. По-настоящему! Очень хочется, – неожиданно перестроилась она на серьёзную ноту, – чтобы каждую минуту в их жизни было что-нибудь красивое и необыкновенное. Ведь сердца у детей – сплошные раны. Надо залечивать рубцы. Лучшее лекарство по жизни – красота. Правильно? Правильно!

Мне не довелось побывать с ней и её детьми в походах, увидеть, как они вживе изучают историю, как врачует она души, но я видел её воспитанников после походов – они разительно отличались от остальных интернатских детей. Тех чаще видишь сосредоточенно-угрюмоватыми, скудно улыбающимися, всё-то болеющими до сероватой бледности на лицах какими-то своими нелёгкими думками и думами. Печальными малорослыми старичками и старушками они воображались мне. А ребятня мамы Беллы – бодрый бесенятский дух так и крутит в них, брызжет во все стороны, точно фонтан. Разговоров о походе с товарищами из других классов столько, что ни одна толстая энциклопедия не уместит. И обсосут косточки каждого мало-мальски интересного происшествия, и навыдумывают с гору всего и всякого. Если слышите, что какая-то группа восьмиклассников заливается смехом, – дети мамы Беллы. Если видите весёлую возню в коридоре – тоже они. Если встречаете румяное детское лицо – и оно зачастую оттуда же.

Позже я узнал: как турист Белла Степановна в интернате обособленно одинока. Что-то не тянет других воспитателей в комариные таёжные дебри, на горные тропы и речные стремнины. Если выводят детей в поход, то раз-два лет этак в пять – семь, да куда-нибудь в лесок, который находится сразу за городом, окуривается нефтехимическими дымами. Сердятся они на свою звезду незаходящую: как, видимо, безмолвный она укор для них, напоминание о чём-то важном и серьёзном, как судьба. Можно ли за это винить женщин? Мне представляется, что никак нельзя: всё же не каждому суждено быть звездой незаходящей. А вот сердиться не надо бы!

Однажды прибыла Белла Степановна с воспитанниками из какого-то похода. Вваливается заснеженная, краснощёкая ватага в фойе. На вахте разговаривают три-четыре воспитательницы. Белла Степановна – к ним: