Яблоневый цвет - [11]

— Что это за место? — наконец осмелился подать голос Северин. Уж и так понимал, что не на родной стороне его приветили, а все ж в диковинку слышать было про нечистую силу и приметы колдовские.

Старик ответил первым, улыбаясь:

— Белокрай это. Слыхал про наши яблочки? Вот тут-то они и спеют, средь диких лесов и полей.

— А война?

Радмила обернулась, пристально на гостя глянув.

«Как бы раны он себе душевные не разбередил…»

— Кончилась война, — сказала она. — Самой лютой зимней стужей за последние годы кончилась.

— А кто же… кто… победил?

— Никто не победил. На войне только проигрывают… Черные палачи с уродливыми лицами в наших городах и деревнях появились, так что им победу можешь отдать.

Никакой радости эта весть не принесла — спасу теперь от сенельцев ни солдатам, ни крестьянам не будет, потому что никто им не указ, кроме короля.

— Меня Северином зовут. Я из…

— Никто не должен знать, откуда ты, — перебила ворожея. — Нам и так ясно — и хватит. Коль узнает еще кто, никому из нас здесь не жить больше.

Парень осердился, приподняться вновь хотел, да кости одеревенели, мышцы закостенели. Застонал — тут же ворожея все бросила, на помощь кинулась, да опешила от слов Северина:

— Зачем же тогда смерть отвели? Что ж, я теперь тут до кончины своей сидеть буду?

Процедил сквозь зубы, подбородок выпятил, весь темной бородой заросший, а глаза ясные, искрят в гневе — дай волю, всё поле брани от врагов выкосит. Едва ворожея улыбку сдержала. «Знаю, что есть в тебе искра, не пужай».

— Ты сначала на ноги встань, от недуга освободись, потом и иди, куда захочешь. Не я тебя здесь держу, а смерть. Хочешь к ней? — повела девица рукой, на двери показывая. — «Да» ответишь — не поверю.

Склонилась над самым лицом парня Радмила, в глаза прямо глядя.

— Я всё вижу, от меня правду не скроешь. И себя тоже не обманывай — даже зверь от смерти бежит, чем человек зверя глупее? То-то же.

Что ни день — покоя Северину не давала ворожея: всё заставляла тяжести с пола поднимать, ногами перебирать по стене будто по земле. Не забывал гость ей при каждом случае слово резкое сказать, за что немедленно получал замечания едкие, с которыми не мог поспорить. Зато полюбил он вечера уютные да теплые. Баюн под руку примащивался, мурчал да засыпал от поглаживаний, а Радмила садилась у огня, брала в руки дощечки — плела что-то замысловатое, с узорами угловатыми из красно-черных нитей, — да напевала, будто бы колыбельную, тихую песню. Как Северин задремывал, тут же свет гасила. Сон в хату забирался ленивым увальнем.

Часто деревенские к ворожее приходили — после долгих холодов тяжело Белокрай к жизни возвращался. Не впуская никого в хату, девица сама к гостям выходила, сама сельчан навещала.

Как земля согрелась под солнышком ярким, зазеленели березовые веточки и народ в поля ушел работать, приходящих меньше стало. И как-то утром Радмила окно и двери распахнула, первое робкое тепло весеннее в дом приглашая.

— На вот, — положила на стол перед Северином, уж на ноги вставшим, нож и ножницы заточенные, ушат с чистой водой и зеркало. — Негоже миру в таком виде показываться.

Промолчал парень — и сам знал, что совсем на медведя стал похож. На колкости Радмилы только и мог ответить взглядом злым с высоты своего роста — девица ему лишь до плеча макушкой доставала. Она же колючих взглядов не заметила. Вынесла на солнце перед избой пустую кадку, рукава закатала и что-то зашептала.

Дед Беримир уж тут. Все время чужестранца небылицами да поверьями о лесах и полях Белокрая развлекал, так что Северин не знал, от чего устал больше — от болтуна-сказочника или от дерзостей девицы. В этот раз старик тихонечко в избу вошел, чтоб ворожею от дел не отвлекать, присел на краешек кровати — и Северина видать, и за Радмилой пригляд.

— Утречка доброго, — прошептал Беримир, кивнув парню.

— И тебе, старче.

Зеркало ровнее поставив, свое отражение Северин рассматривал придирчиво. «Раньше всё над братом смеялся — скоро веки бородищей зарастут, а теперь сам ничем не хуже. То-то она надо мной потешается…»

Яркие блики кольнули глаза больно, зажмурился, ладонью заслонился. Чуть переждав, размежил веки да на «рукоделие» ворожеи загляделся вместе с Беримиром.

Не нити золотые да серебряные — лучи солнечные да лунные собирала в кадку кудельница. Не тесто месила — благоденствие ткала, радужным сиянием беззаботность Белокрая под ее ловкими руками танцевала.

Отвернулся Северин, нахмурившись. Глубоко въелись в мысли наветы сенельцев о вреде магии. Хоть и верил он до сих пор, что от колдовства одни беды, но все оправдание Радмиле искал — ведь жизнь спасла ему ворожея, лекарь бывалый не смог бы.

Снова на себя в зеркало посмотрел. Вроде как уж глаза к свету привыкли, а все одно мерещится, будто белые пятнышки мелькают. Пригляделся — неужто колдовской пепел с битвы на голове и в бороде остался? Взъерошил волосы — не стряхивается. Вздохнул парень — видать, так и останется с ним великая ценность, какую только на поле брани получить можно.

— Никак седина? — удивился дед, головой покачав. — В твои-то годы… Эх, многим молодым, что в Белокрай вернулись, война головы мукой побелила. У тех, кто постарше, и вовсе уж затылки серебряные. Пусть хоть так — лишь бы живые да целехонькие.