Яблоко Невтона - [37]

Ползунов прямо-таки не вышел, а на крыльях вылетел из кабинета начальника заводов. И то сказать: ожидал самого наихудшего, а вышло наоборот — асессор не токмо большого разноса не учинил, а напротив, и выслушал с пониманием, и решение принял разумное: вместо погорелой светлицы — новую ставить! Да и что тут другое можно придумать?

И славно, что все так повернулось! — радовался шихтмейстер, споро шагая по льдистой дорожке в сторону хлопинского дома, что на Иркутской линии. К вечеру заметно похолодало. Но тихо было, безветрено. Мелкий летучий снежок, будто сквозь частое сито, сеялся, подбеливая тротуары. Стылый воздух свежил и покалывал горло. Легко было и на душе. Хотя предстояло еще и Хлопиным донести о пожаре. Да так донести, чтобы не напугать и не вызвать излишней паники, загодя упредив: с Яшуткой, мол, сынком вашим, все ладно, жив он, здоров, поклон вам передает, парнишка он доброхотный и головастый, такие нынче задачки решает, что завтра, небось, и самого Магницкого превзойдет… Так полагал шихтмейстер начать разговор. А уж потом, во вторую очередь, как бы вскользь, и о пожаре поведать…

Ползунов переночевал у Хлопиных, чувствуя себя здесь как дома. Хорошо отдохнул. А утром, на свежую голову, отправился в Комиссарское правление — все там дела решил, обо всем договорился. И ближе к полудню, еще раз облегченно вздохнув, отбыл домой, в Красноярскую.

Обратная дорога показалась короче. И, должно быть, не только потому, что отдохнувшие лошади резвее домой бежали, а еще и потому незаметно пролетело время, что, едучи с легким сердцем, шихтмейстер большую часть пути обдумывал план постройки, так и сяк прикидывая, мысленно рисуя и отчетливо представляя новый пристанский дом — как будто он уже стоял, крепко срубленный, просторный, глядя стеклянными (а не слюдяными, как в прежней светлице) оконницами с высокого крутояра на Чарыш. А что просторный — так это уместно! — остался доволен шихтмейстер. — Тем паче, что и семейство скоро прибудет… — подумал с улыбкой, и эта мысль теплом отдалась в душе.

Вернулся в Красноярскую потемну. Отпустил ямщика. И постоял, чуть помедлив, окутанный вязкою тишиной, лишь собаки в другом конце деревни лениво перебрехивались… Слабый свет из окна блеклым пятном падал на сугроб. Ползунов улыбнулся: ждут! И, слегка волнуясь, будто невесть сколько не был дома, пошел на этот манящий и чуть подрагивающий свет. Выпавший накануне мягкий снежок отзывчиво поскрипывал и проминался под ногами. Ползунов на крылечко поднялся, нашарил сыромятный конец шнура, продернутого другим концом через узкое дверное отверстие, потянул вниз, открывая внутри железную защелку и входя в сени… В тот же миг избяная дверь отворилась, и в тусклой полоске света, упавшей наискосок, появился денщик, увидел шихтмейстера и замер оторопело, руки по швам:

— Прибыли, ваше благородие? А мы и не слышали, как вы подъехали.

— Плохо слушали, — сказал Ползунов, направляясь к двери, но денщик с неожиданным проворством заступил ему дорогу:

— Погодите, ваше благородие…

— Что такое? — не понял и несколько опешил Ползунов.

— Там… это… дело такое.

— Какое? Чего ты мямлишь? Говори ясно. Ты выпил, что ли?

— Никак нет, ваше благородие! Там это… стало быть, Пелагея Ивановна…

— Что Пелагея Ивановна… что с ней? — весь напрягся Ползунов, ничего пока не понимая, но, чувствуя что-то неладное, ознобная дрожь охватила его изнутри. — Говори, что там? — ухватил и тряхнул денщика за плечи с такою силой, что воротник у того затрещал.

— Дак там, ваше благородие, повитуха… — растерялся и вовсе денщик, кивая на приоткрытую дверь, из-за которой тут же и донеслось:

— Кого там леший носит? Дверь запирайте! Чай, не лето.

Ползунов отстранил денщика и шагнул в узкий просвет, закрывая дверь за собою. И тотчас, едва сделав шаг, столкнулся глаза в глаза, с худой плоскогрудой старухой, вышедшей из глухого закутка встречь, лицо ее тоже какое-то плоское, в глубоких землисто-черных морщинах, но взгляд прямой и острый. Ползунов знал ее по обличью, видел не раз, но имени не запомнил — то ли Марья, то ли Дарья… Да это сейчас для него и не имело значения. Он смотрел ей в глаза, и она взгляда не отводила.

— Что? — тихо и с нетерпением он спросил, его трясло пуще прежнего. — Что с Пелагешей? Где она?

— Ничо, оклемается, — сухо и коротко отвечала старуха, глядя все так же прямо и строго. — А дитенок мертвенький народился… мальчик.

— Как мертвенький? — не поверил он и отшатнулся, будто горячим плеснули в лицо. — Почему?

Старая повитуха стояла, не меняя позы, холодно и сурово смотрела в упор:

— Дак потому, батюшко, мнится мне, что допрежь сроку явился… Пожар, надо быть, аукнулся, — добавила, словно приговор объявила. — Экие страхи пережить — не приведи Господь! А ты как думал? — уставилась, не мигая.

Ползунов не ответил и, более ничего не сказав, потрясенный, разбитый и враз опустошенный, обошел старуху — да она его и не задерживала — и, почти не помня себя, шагнул в горницу, где на широкой деревянной кровати лежала Пелагея, укрытая пестрым лоскутным одеялом. Он подошел осторожно, на цыпочках, склонился над нею, заглядывая в лицо, обескровленно-белое, снулое, с темными пятнами под глазами, слабо зажмуренными, ждал, когда она их откроет, но Пелагея лежала пластом, будто неживая, лишь изредка вздрагивая ресницами…