Я жил - [41]

Отношения между старшими и младшими по положению преподавателями в Гарварде в то время были довольно официальными и холодными. Профессора, в чьей власти было даровать высшую награду — назначение на должность профессора, избегали любого намека на фаворитизм и по этой причине сторонились всякого контакта с нами вне работы. Не могу припомнить ни одного раза, чтобы старший преподаватель факультета пригласил меня к себе домой, за исключением Оскара Хэндлина, который со своей женой Мэри иногда приглашал молодых преподавателей к себе на Агассиз — стрит. Вообще за нами наблюдали со стороны — пристально и внимательно, но бесстрастно, как за рыбками в аквариуме.

В сентябре 1954 года мне позвонил Вулф. Он сообщил, что курс по имперскому периоду истории России в весеннем семестре должен был читать Малиа, но он не сможет это сделать, так как решил провести это время в Париже. Не соглашусь ли я заменить его? Конечно же, я согласился с огромным удовольствием. С воодушевлением я бросился готовить лекции, и за два месяца подготовил почти половину курса по истории России с 1801‑го по 1917 год. Мои лекции били ключом фактов и идей, накопившихся за последние десять лет. В первый день занятий в четверг 3 февраля 1955 года в одиннадцать часов утра я вошел в аудиторию «Гарвард — холл» номер 201. Аудитория на 140 мест была заполнена битком. У меня закружилась голова. К моему удивлению и радости, первую лекцию и последовавшие за ней аудитория, в которой были слушатели разного уровня — от студентов до аспирантов, встретила с воодушевлением. Довольно скоро, однако, стало ясно, что студенты могут внимательно слушать лишь десять, двенадцать минут, поэтому я стал разнообразить лекции всевозможными историями и случаями, лишь бы сюжеты имели хотя какое — нибудь отношение к предмету. Студенты, склонные к веселью, с удовольствием на это реагировали. В последующие сорок лет я читал много разных курсов, но никогда больше не испытывал такого радостного возбуждения, как в ту пору.

В течение того семестра, навещая Карповича, я встретился с Александром Керенским. Я пригласил его выступить перед моими студентами с лекцией о дореволюционном парламенте, Думе, где он был депутатом. Студенты были ошеломлены, увидев его во плоти. Керенский начал говорить медленно и ясно, но затем стал волноваться все больше и больше — до такой степени, что понять его было почти невозможно. Впоследствии мы встречались много раз, и он всегда был очень любезен. Однако бесполезно было обсуждать с ним эпоху революции. Он опубликовал три автобиографии и никогда не отклонялся от того, что там было написано. Во время правления Хрущева Керенский проявлял сочувственный интерес к реформам, потому что прежде всего был русским патриотом и не таил обиды на страну, которая его отвергла. Как — то раз он поведал мне свой секрет долголетия: никакой свежей выпечки, три «мартини» перед обедом и продолжительная прогулка после него. Был и четвертый компонент, возможно, самый важный, который я, к сожалению, забыл.

В 1955 году пришла еще одна хорошая новость, а именно — предложение Калифорнийского университета в Беркли провести там один семестр в качестве приглашенного ассистента профессора. В то время Калифорнийский университет стремился стать Гарвардом Западного побережья. Но этому не суждено было сбыться из — за радикального студенческого движения 1960‑х, которое там зарождалось. Историю России там преподавал Роберт Кернер, чех по национальности, который в основном писал о Богемии и Центральной Европе. Его главным вкладом в изучение истории России была изданная в 1942 году книга «The Urge to the Sea» («Стремление к морю»), которая прямолинейно толковала ход русской истории стремлением России к теплым морям. Широкой поддержкой эта интерпретация не пользовалась, и молодые преподаватели Беркли с нетерпением ожидали неизбежного ухода на пенсию Кернера. На предполагаемое вакантное место Беркли выбрал трех кандидатов — учеников Карповича: Малию, Николая Рязановского, преподававшего в то время в Айове, и меня.

Лето 1955 мы с Ирен провели в Риме, где проходил десятый Международный конгресс исторических наук. Я сделал доклад о сторонниках абсолютизма в России XIX века — тема моих первых исследований русской консервативной мысли. И вот здесь произошла моя первая встреча с советской делегацией, которую послали на конгресс для установления связей с западными учеными. Они как солдаты прошагали в аудиторию, где я собирался начать доклад, все в скверно сшитых, очевидно специально для посещения конгресса, костюмах с рукавами пиджаков на добрых шесть дюймов длиннее, чем нужно. С некоторыми из них у меня состоялся разговор, в частности с директором Института истории Академии наук А. Л. Сидоровым, специалистом по истории экономики России начала XX века. Как и многие другие, он стремился войти в международное сообщество ученых, с которым были оборваны все связи в 1930‑х.

В конце января 1956 года мы приехали в Беркли. Меня тепло встретили историки — выпускники Гарварда, которые, казалось, держались вместе. Я нанес визит вежливости Кернеру, который вполне серьезно рассказал мне, что в 1928 году, когда Арчибальд Кэри Кулидж, ведущий специалист Гарварда по современной истории, лежал на смертном одре, и его спросили, кого он желает видеть своим приемником, он прошептал «Кернер». Но стоявшим вокруг него послышалось «Лангер», и вот почему Лангер, а не он получил звание почетного профессора истории в Гарварде. Я как мог старался дать понять Кернеру, что поверил в эту историю.