Я встану справа - [5]

Повернулась и пошла.

Шарифов за ее спиной снова пососал палец и заметил, что на часах треснуло стекло. Он поднес часы к уху. Они молчали. Наверное, внутри что-то отскочило.

Он сразу понял, что Наде будет неприятно узнать про часы. Он снял их, собираясь мыть руки, и положил на тумбочку, ничего не сказав: пусть Надя поостынет.

Но после супа ей вдруг понадобилось проверить свои часы: «Всегда отстают!»

Владимир Платонович сказал:

— Мои остановились.

— Когда? — спросила Надя.

— Сегодня.

Она подскочила к тумбочке, взяла часы в руки.

— Это на крыше?

Владимир Платонович кивнул.

Надя бухнулась на постель, лицом в подушку, и неожиданно разрыдалась.

— Подарок моей мамы! Взять и разбить!

Он виновато присел на край кровати рядом. Надя причитала в подушку:

— Я жду. Обед готовлю. «Бедный! Трудная операция! Устал, верно, как собака». А он заколачивает гвозди!

— Тебе их жалко? — усмехнулся Владимир Платонович. — Бедные кривые гвозди! Я принесу их домой, ты их полечишь.

Надя села. Она стала неожиданно спокойной и серьезной, такой, что Шарифову сделалось не по себе. Вытерла лицо полотенцем, аккуратно его сложила.

— Ты старше на восемь лет. А мне временами кажется — ты не муж, а ребенок… Носишься с домом, как с новой игрушкой, и готов все бросить, и разбить, и разломать, и растерять…

Она вдруг побледнела, закрыла лицо ладонями и сидела так секунд пять, а может, и десять, а может, минуту. Шарифова ее бледность встревожила. Но сильнее была другая мысль. Он уже не раз про это думал: раньше считал, что Надя все понимает. Поженились. Прожили год, а Надя, оказывается, то об одном, то о другом — по-своему.

В окно было видно: от родильного к главному корпусу бежала санитарка и кричала на бегу что-то, чего нельзя было разобрать, так она запыхалась. «Часы-то можно починить, — подумал Шарифов. — А вот очень плохо, если кричишь что-то, а тебя не понимают».

Надя отняла руки от лица:

— Мы не понимаем друг друга.

Шарифов испугался: она повторила его собственные мысли.

— Ты хочешь ребенка, а как мы можем обзаводиться им?.. — сказала Надя. — Я все время думаю: как можно обзаводиться им при такой нашей неустроенности? И потом — ты все время увлечен работой, еще чем-нибудь. А я остаюсь одна. С тобой — и одна…

— Я об этом как раз все время думаю, — сказал Владимир Платонович. — И потому строю дом.

— А каким я его хочу видеть, наш дом? — спросила Надя. — Это ты знаешь?.. Садись и доедай. Все остыло.

Шарифов взял ложку. Суп был пресный.

— Недосолила… — Ему хотелось уйти от этого разговора. Какой в нем прок? А до обеда были всякие деловые думы. Их нужно было додумать. Он улыбнулся. — Недосолила. Теперь ты меня уже не любишь.

— Ты не любишь, — сказала Надя. — И ни в чем не уступаешь мне. Ты можешь жить только по-своему. Я — жена. Я должна жить по-твоему. Но так, как до сих пор, жить можно, если нас только двое — я и ты. Сейчас все по-другому: я беременна.

Он услышал это и очень обрадовался. Подумал: «Сейчас расцелую ее всю — от ног до макушки». Но Надя словно сделалась выше и говорила так, будто повторяла что-то, до нее одной доносившееся издали.

— Если жить по-прежнему, — говорила Надя, — тогда только я и ты. И больше никого.

— А ребенок? Ты же сказала…

— Его не будет. Я не могу с ним здесь. Одна. Ведь получится, что я буду одна. Я не выдержу. Если хочешь его, нужно уехать отсюда, к маме, чтобы я не увязла в пеленках и стирках.

Шарифов обиделся. Надя не должна была говорить так. Он сказал как можно короче, чтоб поняла:

— Здесь у всех дети. И живут.

— А я не смогу. Моей маме трудно было, она же не работала сначала, даже в войну не работала — у нас был аттестат от папы. Только потом, с сорок четвертого, ей пришлось начать. Я уже большая была. Она ото всего отказалась. Я так не хочу, и я работать хочу… А малыш как?..

Она рассуждала, а Шарифов вдруг заметил, что веснушки выступили у нее на лице очень ярко. Наверное, из-за бледности.

А Надя все рассуждала, очень обстоятельно и подробно, словно прожила на свете очень много лет и имела уже много детей.

— …Ясли здесь плохие, — говорила Надя. — Когда я Лену замещала, пришла как-то в ясли, воспитательницы заняты — умывают малышей к обеду. А в другой комнате трехлетние на горшках сидят и катают крышки, играют ими… С ума сойти!

Шарифов подумал: «Ее все пугает. Сколько еще месяцев, пока родится и попадет в ясли!.. Сто раз все переменится! Почему она сейчас об этом, о крышках?.. — И решил: — Просто никогда всерьез не было трудно, вот и боится».

Надя сказала снова:

— Я не могу. Ты будешь уходить. Я с ним одна. Пусть сейчас его не будет… Не будет, — повторила она.

А Шарифову тогда почудилось, что они говорят по телефону и плохо слышно.

Оба они смотрели в окно. Плотники на правом крыле дома прибивали к кровле листы железа, споро и точно. У Нади все лицо сделалось в пятнах. А Шарифов думал: «Она хочет, чтобы я всем пожертвовал и ей легче было жить…» Он увидел: санитарка побежала теперь от главного корпуса к его крыльцу. Значит, за ним.

…Вот так он живет — ложится спать, не зная, доспит ли до утра, а в гости идет или в кино — всегда должен говорить, где будет, чтобы могли вызвать. Лишнюю рюмку не может себе позволить. И Надя знает, что он сам выбрал себе такую жизнь и другой не хочет. И еще он подумал, что если был бы ребенок — вот уж действительно счастье, — был бы маленький твой человечек, он — и так никуда почти не ходит — сиднем сидел бы все свои свободные минуты рядом с ней и малышом; он верил, что всегда будет с ними в эти минуты, — как она смеет лишать его этого!..