Я вернусь! Неудачные каникулы - [20]

На кустиках неясных синеет черника,

Ни шороха ветра, ни птичьего крика.

Над гладкой рекой, над лесными местами

Легла тишина голубыми пластами.

Никогда мне не выдумать что-нибудь подобное. Я уже и не пытаюсь. Поэта из меня не выйдет. Этот фантик я раз и навсегда выкидываю из своей волшебной шкатулки. Слушать стихи я готов всю ночь. Особенно когда их читает Саша. У неё это здорово получается. Вот у нашей Анны Тимофеевны стихи звучат так, словно она читает протоколы. Может, Анне Тимофеевне надо было стать геологом, а Саше — преподавателем литературы?

— А о моряках ты знаешь стихи? — спрашивает Витька.

— О моряках — нет.

— Жалко, — вздыхает Витька.

— А ты сам знаешь?

— Я вообще не знаю стихов, — признаётся Витька. — Далее школьные все забыл. Но я могу рассказать один случай из жизни моряков…

— Ну-ну, — говорит Вольфрам, — расскажи.

Вместо одной Витька рассказывает три истории подряд. Костёр прогорает. Я хочу подложить сучьев, но Вольфрам жестом останавливает меня. Благополучный конец третьей Витькиной истории сопровождается протестующим шипением углей, на которые я выплёскиваю два ковша воды.

Брахиоподы

Солнце с самого утра печёт, как на экваторе. Дорога идёт через поле. Цветут подсолнухи. Ого! Овёс с горохом. Овёс нам ни к чему, а вот горох… Уже хорошие стручки. Рука так и тянется к гороху. Но что скажет Вольфрам?

Саша первая срывает стручок. Вольфрам молчит. Я принимаюсь набивать горохом карманы. На ходу выбираю самые крупные стручки. Вольфрам молчит. Сам не сорвал ни одного стручка и нам не сказал ни слова.

— Дёшево, удобно, вкусно, питательно, — говорит Саша.

Мы идём дальше и едим горох. Брошенные стручки остаются на дороге, как улики нашего преступления. Но некому задержать мелких воришек — поле совершенно безлюдно.

Свёртываем с дороги на узкую тропинку. Спускаемся в ложбину. Тропинка идёт вдоль тихой речушки. Речушка сильно виляет — то текла возле самой горы, то вдруг капризно повернула в сторону и попала в болотце. В болотце растут цветы, бархатистые, очень яркие — такого цвета, как солнце на закате.

— Какие красивые! — говорит Саша.

Я прыгаю на кочку. Срываюсь. Ботинки и брюки мокры чуть не до колен. Но, протягивая Саше цветок, я улыбаюсь, словно мокрые ботинки доставляют мне величайшее удовольствие.

Хорошо, что Витька дежурит: будь он с нами, он бы раньше меня прыгнул в болото.

Вольфрам сбивает молотком головки ромашек. Ему не нравится, что я полез в болото за цветком. Ну и что? А мне нравится.

— Не надо, Вольфрам, — просит Саша. — Не тронь цветы.

Но он остервенело бьёт молотком по ромашкам. Злится. Ну и пусть…

Начинаем подниматься по склону горы.

— Смотрите, сколько тут клубники! — весело говорит Саша.

На ходу срываем спелые ягоды, они сладко тают во рту. Вольфрам не наклоняется за клубникой. Упрямым ровным шагом идёт в гору, изредка опираясь на рукоятку молотка, и молчит. Всё-таки неприятно, что он злится.

— Вольфрам, ну что ты злишься?

Он останавливается, обёртывается ко мне, смотрит угрюмо, без улыбки.

— На кой чёрт вам нужен этот краденый горох?

— Горох?

У меня в карманах ещё полно гороху. Я вывёртываю карманы, высыпаю на камни крупные аппетитные стручки. Вольфрам не говорит больше ни слова. Идёт дальше. Мы с Сашей плетёмся за ним. Даже не наклоняемся за клубникой. Подумаешь, из-за нескольких стручков…

Но, в общем-то, я понимаю Вольфрама. Дело же не в количестве. Дело в том, какой ты, когда тебя не видят. Когда тебя не могут схватить за руку.

Вот и наше обнажение. Вольфрам назвал его конусом выноса. Это как бы веер из отдельных гривок. Породы осадочные, известняковые — как раз то, что нам надо. Расчистку обнажения мы закончили ещё вчера, сегодня будем брать образцы. Но сначала — маленькая передышка после подъёма. Мы садимся на поляне, в тени молоденьких лиственниц. Это сёстры: от одного корня растут четыре лиственницы. Вокруг полно мелкого корявого кустарника. Низкорослая вишня. На ней уже и вишенки есть, только пока зелёные.

Большая дугообразная долина очень плавных очертаний расстилается внизу. Вот здесь нетрудно представить море. Ветер зримым сизовато-серебристым потоком с шорохом течёт по хлебам на дне бывшего моря.

Можно определить и берег этого моря. На дне моря — глины, аргелиты — чёрная, мелкая по строению масса. А у бывшего берега — обломки скал, камни, песок. Возможно, здесь были великолепные пляжи. Только никто не лежал на песке в купальных костюмах.

— Посмотрите, как тянутся вершины гор в одном направлении, с севера на юг, почти по меридиану, — говорит Вольфрам.

Верно. Цепочка гор строгой линией пролегла в одном направлении, точно горы по чьей-то команде построились шеренгой. Живой меридиан. От выгоревшей травы горы коричневато-жёлтые, с глинистыми и каменистыми проплешинами. Берёзовые перелески беспорядочным зелёным узором раскрасили бурые склоны гор. Чёрные ленты дорог и решётчатые башни высоковольтных передач протянулись, огибая горы, по долинам. Там, дальше, за ближней цепью гор, видна вторая, чуть прикрытая сизоватой дымкой, а за нею — ещё одна, уже вся в синеве.

Я смотрю на долину, на горы, на весь огромный, расстилающийся перед глазами кусок планеты, и вчерашний разговор у костра вдруг наполняется новым смыслом. Вот она — природа, мудрая, сложная, скрытная, с великими богатствами и великими тайнами. Какую долю её законов открыл человек? И как много ещё не открытых? Сколько ума, сил, упорства надо для того, чтобы отыскать в земных толщах нужные людям клады!