Я, верховный - [5]

Е. Надеждин

Я, ВЕРХОВНЫЙ ДИКТАТОР РЕСПУБЛИКИ,

ПРИКАЗЫВАЮ: КОГДА Я УМРУ, МОИ ТРУП ОБЕЗГЛАВИТЬ; ГОЛОВУ ВЗДЕТЬ НА ПИКУ И НА ТРИ ДНЯ ВЫСТАВИТЬ НА ОБОЗРЕНИЕ НА ПЛОЩАДИ РЕСПУБЛИКИ, КУДА СОЗВАТЬ НАРОД, ЗВОНЯ ВО ВСЕ КОЛОКОЛА.

ВСЕХ МОИХ СЛУГ, ШТАТСКИХ И ВОЕННЫХ, ПРЕДАТЬ КАЗНИ ЧЕРЕЗ ПОВЕШЕНИЕ. ИХ ТРУПЫ ЗАРЫТЬ В ЗЕМЛЮ НА ПУСТОШАХ, ЗА ЧЕРТОЙ ГОРОДА, ОСТАВИВ БЕЗ КРЕСТА И НАДГРОБИЯ.

ПО ИСТЕЧЕНИИ ВЫШЕУКАЗАННОГО СРОКА МОИ ОСТАНКИ СЖЕЧЬ, А ПЕПЕЛ БРОСИТЬ В РЕКУ...

Где это нашли? Это было приколото на двери собора, Ваше Превосходительство. Сегодня на рассвете гренадерский патруль обнаружил там этот листок, сорвал его и доставил в комендатуру. К счастью, никто не успел его прочесть. Я тебя об этом не спрашиваю, да это и не важно. Вы правы, Ваша Милость, чернила, которыми пишут пасквили, скисают скорее, чем молоко. К тому же это ведь не буэнос-айресская газета и не страница, вырванная из книги. Какие здесь могут быть книги, кроме моих! Аристократы из пресловутых двадцати семейств уже понаделали из своих игральные карты. Сровнять с землей дома антипатриотов. В тюрьмах пошарь, в тюрьмах. Виновный может оказаться среди этих зубатых, косматых крыс. Потяни-ка за язык этих языкастых лжецов. В особенности Пенью и Моласа[9]. Принеси мне письмо, в которых Молас во время Первого Консульства[10], а потом во время Первой Диктатуры выражает мне свою поддержку. И я хочу перечитать речь, которую он произнес на Ассамблее 14 года, требуя моего избрания диктатором. Черновик этой речи, наказ депутатам и жалоба, в которой он несколько лет спустя обвинил одного эрмано[11] в присвоении его скота из эстансии Альтос, написаны совсем разными почерками. Я могу повторить то, что говорится в этих бумагах, Ваше Превосходительство. Я не просил тебя пересказывать тысячи архивных документов. Я приказал тебе только принести дело Мариано Антонио Моласа. И еще принеси мне памфлеты Мануэля Педро де Пеньи. Злобные сикофанты! Они хвалятся тем, что их устами глаголила Независимость. Крысы! Они никогда не понимали ее смысла. Они воображают, что в тюрьмах могут говорить что им угодно. Только и знают визжать. Все еще не умолкли. Находят все новые способы выделять свой проклятый яд. Стряпают памфлеты, пасквили, сатиры, карикатуры. Я необходимая фигура для злоречия. По мне, они могут сколько угодно облекаться в одеяния поборников священного дела. Печатать свою писанину освященными литерами в освященной прессе. Пусть эти сортирные писаки печатают пасквили хоть на Синае, если им хочется!

Гм. Так. Заупокойные молитвы, памфлеты, в которых меня обрекают на сожжение. Ну-ну. А теперь вот осмеливаются пародировать Декреты, которые я издаю своей верховной властью. Имитируют мой язык, мой почерк, стараясь таким образом просочиться, добраться до меня из своих логовищ. Заткнуть мне рот, копируя голос, который их испепелил. Подделаться под мою речь, под мой облик. Старый трюк племенных колдунов. Надо усилить надзор над теми, кто тешит себя надеждой, что после моей смерти сможет занять мое место. Где дело анонимов? Вот оно, Ваше Превосходительство, у вас под рукой.

Отнюдь не исключено, что это насмехательство продиктовали два досужих сочинителя, пакостей со-учинители Молас и де ла Пенья. Такая шуточка вполне в духе этих подлых заговорщиков, наемников Буэнос-Айреса. Если это так, я им покажу; пусть Молас богу молится, и пусть Пенья пеняет на себя. Возможно, один из их приверженцев выучил эту гнусность наизусть.

Второй написал ее. Третий приколол четырьмя кнопками на двери собора. Ни на кого нельзя полагаться. И больше всего надо остерегаться самих сторожей. Как вы правы, Ваша Милость. По сравнению с тем, что вы говорите, даже истина кажется ложью. Я не прошу тебя льстить мне, Патиньо[12]. Я приказываю тебе искать и отыскать автора пасквиля. Сумей найти иголку в стоге сена. Выведай всю подноготную у Пеньи и Моласа. Сеньор, они не могут быть авторами. В застенке, где они заключены, уже несколько лет царит полнейшая темнота. Ну и что? После того как я перехватил последнее воззвание Моласа, Ваше Превосходительство, я приказал наглухо заделать слуховые окна, щели в дверях, трещины в стенах и потолках. Ты ведь знаешь, что заключенные постоянно дрессируют крыс, чтобы через их посредство тайно сноситься со своими сообщниками. И даже чтобы доставать еду. Вспомни, что негодяи из Санта-Фе так воровали в течение нескольких месяцев корм у моих воронов. Я приказал также заделать все отверстия, муравьиные ходы, норки сверчков, продушинки. Уж темнее не может быть, сеньор. И им нечем писать. А про память ты забываешь? Ты ли это, памятливый мужлан? У них может не быть ни огрызка карандаша, ни кусочка угля. У них может не быть ни воздуха, ни света. Но у них есть память. Такая же, как у тебя. Память архивного таракана, на триста миллионов лет более древняя, чем Homo Sapiens. Память рыбы, лягушки, попугая, который, когда чистит клюв, всегда наклоняет голову в одну и ту же сторону. Это не значит, что они умны. Как раз наоборот. Разве можно назвать памятливым человека, который, обжегшись на молоке, дует на воду? Нет, это всего лишь боязливый человек. Ожог вошел в его память. Не страх сохранился в памяти, а сама память превратилась в страх.