Я, верховный - [43]

(В тетради для личных записок)

Негритенок, отфыркиваясь, вынырнул из воды. Сверкают его ослепительно белые зубы. Он бултыхается вместе со всей детворой. Женщины принялись опять колотить вальками грязное белье, судача между собой. Таким же, как этот негритенок, был и раб Хосе Мария Пилар. Он был, должно быть, в том же возрасте, когда я купил его вместе с двумя старыми рабынями, Сантой и Аной. За них я заплатил гораздо меньше ввиду их пожилого возраста и болезни — у обеих тело было покрыто язвами. Старухи выздоровели и живут до сих пор. Они преданы мне до гроба. А вот негр Пилар мне изменил. Мне пришлось излечить его от язвы предательства под апельсиновым деревом. Порох всегда хорошее лекарство для безнадежных больных.

Я стал здесь призраком. Ни черным, ни белым. Не то серым, не то бесцветным. Я раздваиваюсь в лживом зеркале. Те, кто останавливались на моей внешности для того ли, чтобы очернить, или для того, чтобы превознести меня, разошлись в описании моего платья. И в еще большей мере в описании моей наружности. Что же тут удивительного, если я сам не узнаю себя в фантоме, который смотрит на меня! Все, как завороженные, уставились на несуществующие золотые пряжки — на самом деле они были в лучшем случае серебряными. Последнюю пару, которую я носил до того, как нога у меня распухла от подагры, я подарил освобожденному рабу Макарио, моему крестнику, сыну предателя-камердинера Хосе Марии Пилара. Последним желанием этого негодяя было, чтобы его отпрыска тоже звали Хосе Мария. Но я велел наречь его при крещении Макарио, чтобы ему не пришлось нести бремя имени, унаследованного от предателя. Я отдал его на попечение рабынь. Он возился в золе. Я дал ему пряжки, чтобы он играл с ними. Ребенок Макарио исчез. Улетучился, как дым. Точно сквозь землю провалился. Исчез как живое, реальное существо. Через много времени он вновь появился в гнусных писаниях, которые публикуют за границей странствующие щелкоперы. Они вырвали Макарио из действительности, лишили его доброй натуры и в своих измышлениях превратили в нового предателя.

Солнце заходит, последним заревом озарив порт. Чернеют ветви апельсинового дерева. Я все еще вижу его, приложив руку козырьком к глазам. Его листва сливается с фалангами моих пальцев. От печальных мыслей оно иссохло скорее, чем мои кости. Превратилось в тонкую карикатуру на дерево. Мачеха-природа, ты искуснее самых искусных пасквилянтов. У тебя слишком богатое воображение для подражательства. Даже когда ты подражаешь, ты создаешь нечто новое. Замкнутый в этой дыре, я могу только копировать тебя. Апельсиновое дерево за окном передразнивает мою костлявую руку. Оно сильнее меня — я не могу перенести его на эти листки и занять его место над обрывом. Негритенок писает на его ствол; может быть, ему удастся оживить его. Я могу только писать, иначе говоря, убивать живое. И делать еще более мертвым то, что и без того мертво. Я, похожий на скорченное дерево, вросший в перину и вымокший в собственной испарине и моче, жалок и беспомощен, как птица, лишившаяся оперения, и перо вываливается у меня из руки.

Выросший в дверях, Он озирает меня. От него ничто не может укрыться, словно у него тысячи глаз и Он смотрит одновременно во все стороны. Он хлопает в ладоши. Тут же появляется одна из рабынь. Я слышу, как Он приказывает: принеси что-нибудь попить. Ана смотрит на меня глазами слепой. Ведь Я ничего не сказал. Я слышу, как Он говорит: принеси Доктору свежего лимонада. Голос у него шутливый. Мощный. Он наполняет все помещение. Ливнем падает на меня, пылающего в жару. Проникает внутрь каплями расплавленного свинца. Я возвращаюсь в полутьму, исчерченную молниями. Я вижу, как Он удаляется, высоко держа голову, овеянный бурей, которая распахивается перед ним. За окном ночь снова гасит пожар заката.

Ана входит со стаканом лимонада.

(Периодический циркуляр)

В июле 1810-го губернатор Веласко решает использовать последнее средство. Он больше уже не будет пастись: в губернаторской резиденции не осталось ни травы, ни мараведи. Неурожай на цехины[94]. Жвачные животные из кабильдо советуют ему созвать конгресс для решения судьбы провинции. В Буэнос-Айресе вице- король Сиснерос свергнут Правительственной Хунтой из креольских нотаблей. Дон Бернардо понимает, что всеобщее брожение сулит ему ту же участь. Он пытается найти прибежище на военном корабле, но обнаруживает, что на нем нет пушек. Да и река обмелела. Он возвращается во дворец и созывает клириков, старших офицеров, высших должностных лиц, представителей профессиональных корпораций, литераторов и прочих именитых граждан, которые, не будучи коренными парагвайцами, прочно укоренились в Парагвае. Само собой разумеется, чернь, это «огромное животное», в совет не допускается. Конклав собирается не в Доме Правительства, а в епископате — примечательное обстоятельство, хотя его предпочитают не замечать. Епископ Педро Гарсия Панес-и-Льоренте, находившийся при дворе Жозефа Наполеона[95], только что прибыл в Асунсьон и явно был ошарашен сообщением о «бессмысленных слухах», которое в виде приветствия сделал ему губернатор. Прелат и сам привез из-за океана тревожные слухи. С другой стороны, лисы из буэнос-айресской первой Хунты послали в Асунсьон в качестве представителя нового правительства самого ненавистного человека в провинции, старика полковника Эспинолу-и-Пенью