Я, верховный - [24]

(В тетради для личных записок)

Мне кажется, я узнаю этот почерк, эту бумагу. Когда-то, много лет назад, они воплощали для меня реальность существующего. Достаточно было искры, чтобы воспламенить воображение, и тогда можно было разглядеть в еще не просохших чернилах кишение инфузорий. Бактерии. Кольцеобразные и полулунные тельца, которые образовывали филигранные розетки: плазмодий, вызывающий малярию. Бумажонка дрожит от озноба. Да здравствует перемежающаяся лихорадка! — жужжит жар у меня в ушах. Это работа малярийных комаров.

Идти по следу этого почерка в лабиринтах... (Оборвано.)... теперь эти водяные знаки на бумаге верже, эти заразные буквы означают нереальность существующего. Мы на каждом шагу, как в лесу на деревья, наталкиваемся на различия, но даже мне приходится следить за собой, чтобы не поддаться миражу сходства. Все воображают, что они тождественны самим себе, и на этом успокаиваются. Но трудно быть одним и тем же человеком. Одно и то же не всегда одно и то же. Я не всегда Я. Единственный, кто не меняется, — это Он. Он остается за пределами преходящего, подобно существам надлунного мира. Даже когда я закрываю глаза, я продолжаю видеть его в вогнутых зеркалах моих век. (Надо отыскать мои заметки о психоастрономии.) Но дело здесь не только в веках. Иногда Он смотрит на меня, и тогда моя кровать поднимается в воздух и плавает по воле дуновений и завихрений, а Я, лежа на ней, вижу все сверху, с невероятной высоты, или снизу, из невероятной глубины, пока все не сливается в одну точку и не исчезает. Только Он остается, ни на йоту не изменяясь и не уменьшаясь, скорее даже разрастаясь.

Кто может меня убедить, что для меня не настал тот момент, когда жить — значит бродить в одиночестве? Момент, когда, как сказал мой секретарь, человек умирает, а все продолжается, как будто ничего не произошло и не изменилось. Вначале я не писал, только диктовал. Потом забывал то, что продиктовал. Теперь я должен и диктовать, и писать, делать где-то заметки. Это для меня единственный способ удостовериться, что я еще существую. Хотя быть погребенным в буквах, пожалуй, и значит стать мертвее мертвого. Нет? Да? Так как же? Нет. Решительно нет. Ослабленная воля, старческое слабоумие. Из старой жизни поднимаются пузырьки стариковских мыслей. Пишут, когда уже не могут действовать. Писать неправдоподобную правду. Отречься от благодетельного забвения. Углубиться в себя. Извлечь из глубины своего существа то, что погребено в нем силою времени. Да, но уверен ли я, что извлекаю нечто реальное, а не призрачное? Не знаю, не знаю. Ведь титаническими усилиями делать то, что не имеет значения, тоже значит действовать. Хотя такое действие и противоположно деянию. Я уверен только в том, что эти записки не имеют адресата. В них нет ничего от вымышленных историй, призванных развлекать читателей, которые набрасываются на них, как мухи на мед. Это ни исповедь (вроде «Исповеди» старика Жан-Жака), ни мысли (вроде «Мыслей» старика Блеза), ни интимные воспоминания (вроде тех, какие пишут знаменитые кокотки и образованные содомиты). Это подведение Итогов. Доска, выступающая за край пропасти. Подагрическая нога волочится по ней до тех пор, пока равновесие не нарушится и пропасть не поглотит доску, идущего, расчеты и старые счеты, долги и долгие сборы. Костлявая под откосом уже наточила косу: добро пожаловать!

Этот идиот Патиньо всегда прав только наполовину. Я не принимал Андалузку. Я согласился дать ей аудиенцию, но не принял ее. Примите ее, Ваша Милость, уговаривал меня ее компаньон Сарратеа[51]. Знаменитая коммерсантка, очаровательная особа, как нельзя более преданная вам. Она хочет предложить Вашему Высокопревосходительству весьма выгодную сделку, но ввиду риска, который с ней связан, может вести переговоры только лично с вами. Лживые слова, лживые, как все, что исходит из Буэнос-Айреса. Он рассчитывал ввести меня в заблуждение, соблазнив крупными поставками контрабандного оружия. Дал мне понять, что я получу чуть ли не весь арсенал, похищенный у Парагвая во время пиратской речной блокады, плюс оружие, оставленное парагвайскими войсками, которые в свое время защищали Буэнос-Айрес от английских вторжений. Даже портовые пушки, чего уж больше.

Еще не было не только огня, но и дыма, а уже запахло заговором. Я люблю иногда прикинуться наивным. Почему бы знаменитой коммерсантке не приехать завтра же, если нельзя сегодня? Для такого дела и вчера было бы не слишком рано, ответил портеньо. И тут же зеленая цапля с белыми крыльями в двадцать метров длиной от форштевня до ахтерштевня покрыла семьдесят лиг, отделяющие от Асунсьона Вильюдель-Пилар, где этот корабль два месяца стоял на якоре в ожидании моего разрешения. Проплыв между холмами Ламбаре и Такумбу, он плавно вошел в бухту напротив Дворца Правительства.

Сначала я увидел в подзорную трубу миниатюрную фигуру женщины-капитана у руля. Она стояла ко мне спиной. Тростинка. Ствол карабина. Огнестрельная женщина. С пальцем на спусковом крючке воли. Вот тогда я и написал nihil in intellectu[52] это упражнение в риторике, которое сейчас переписываю, чтобы вдвойне наказать себя стыдом за эту претенциозную пошлость, вышедшую из-под моего пера при виде реальной женщины. Деянира везет мне одежду, пропитанную кровью кентавра Несса. Мифологические существа — земноводные логики. Знаете ли вы эту историю? Вы можете найти ее в любом карманном мифологическом словаре. Если мой к тому времени не поглотит огонь, ревностный собиратель и накопитель пепла, раскройте его на 70 — 77 стр., где вы найдете отмеченный крестиком параграф: Геркулес влюбляется в Деяниру, предназначавшуюся в жены Ахелою. Герой сражается с Ахелоем, который принимает сначала образ змеи, а потом быка. Отламывает ему рог, который потом прославится как Рог изобилия. Потерять женщину — всегда значит обрести изобилие. Геркулеса, напротив, победа приводит к гибели. Он ведет Деяниру на гору Такумбу, я хотел сказать, в Тиринф. Впрочем, это не существенно, потому что в таких легендах названия не имеют значения. Тут на сцене появляется Несс, который знает места, где реку можно перейти вброд. Он вызывается перенести на плечах Деяниру. Но так как все эти двуполые божества вероломны, река-кентавр Несс пытается бежать с нею. Геракл пускает в похитителя отравленную стрелу. Несс, чувствуя, что умирает, дает Деянире свою одежду, пропитанную кровью и ядом, а та в свою очередь дарит ее Гераклу