Я в степени n - [38]

Я бегу на кухню, дергаю ее за плечо, разворачиваю к себе и ору:

– А почему я урод на этот раз? Нет, ты мне скажи, почему я урод?

Наступает момент ее торжества. Она достучалась до меня, вывела из себя, заставила впасть в ярость. Это ее маленькая месть за то, что я – всесильный и непобедимый, управляющий ее жизнью, стесняющий ее свободу, контролирующий и душащий ее, охреневший мужлан – живу с ней рядом.

– Потому что ты – каток, асфальтоукладчик, – с наслаждением, презрительно улыбаясь, отвечает она. – Ты ломаешь всех, подминаешь под себя, унижаешь и издеваешься. Ну как же – самый умный, самый сильный, а остальные – ничтожества, черви земляные. У человека обыск, и это ты его втянул в свои вонючие игры, а сам супермена из себя разыгрываешь. Давить, давить, давить, чтобы пикнуть никто не смел. А ведь это ты – ничтожество! Тебя все ненавидят, с тобой общаться не хотят. Только из-за денег, когда деньги делать надо, тогда да, асфальтоукладчики пригодятся. А без денег… Никому ты, Витя, без денег не нужен.

– А тебе? – спрашиваю я ее неожиданно и сразу жалею об этом: ведь ответит, ответит же… И как жить дальше после ее ответа – непонятно.

Анька приближает свое сияющее от счастья, вдохновенное лицо и, очень четко выговаривая буквы, отвечает:

– А мне, Витя, ты и с деньгами не нужен. Ушел бы ты от меня, а?

Ну хоть не сказала, что без денег не гожусь, можно как-то жить. Но все равно обидела. Тонко, расчетливо. Мол, другим для денег, а мне и с деньгами нелюб. Поумнела, тварь, живя со мной. Научилась.

В такие моменты я всегда вспоминаю бессмертную строку из басни Сергея Владимировича Михалкова: «…а сало русское едят». Я даже вижу, как это нежное, сочащееся влагой русское сало едят неблагодарные, чавкающие твари, вроде моей жены Аньки. И во мне закипает ненависть. Ни разу в жизни я не упрекнул ее, что она живет на мои деньги, что ни дня не работала, ни часа. Это нормально, в принципе, так и должно быть: ее работа – воспитывать детей и делать мне хорошо. Но если не делает она, не ценит своей райской жизни, не понимает, что я всю ночь не ее обвинял, а себя, что я из-за нее, только из-за нее бабочкой страшной стал с железными крыльями!.. Если она этого не понимает, то я скажу. Первый раз за двадцать один год скажу! Но скажу так, чтобы запомнила, чтобы ночью в холодном поту от страха просыпалась…

Я набираю в легкие побольше воздуха, но тут раздается телефонный звонок. Несколько раз уже так было: готовился ей сказать страшные, унизительные и для меня, и для нее слова, почти срывались они с языка, но всегда что-то мешало. В этот раз – телефонный звонок. Видимо, после этих слов кончится все у нас. Вот Вселенная и сопротивляется. Несказанные слова булькают у меня внутри, голова разрывается от похмелья и накатившего приступа гипертонии, язык противно сохнет. Я пять лет уже на таблетках от давления живу. Да кого это интересует? Уж не Аньку, во всяком случае.

Я беру трубку и от злости ору дурным голосом:

– Але, але, але, вашу мать, говорите наконец!

– Это снова я, – раздается из трубки блеющий шепоток Сереги.

– Ну и фигли ты звонишь?!

– Я боюсь, Витя… Мне следователь сказал, что если я не дам на тебя показания, он изменит мой статус со свидетеля на обвиняемого. Что мне делать, Витя?

– А ты суть обвинений в постановлении об обыске прочел?

– Прочел, – совсем в ужасе блеет Сережа. – Там какой-то обман дольщиков при строительстве жилого комплекса в Капотне.

– А, ну тогда давай, – ору я в бешенстве, – разрешаю, давай показания! Так и напиши, что я главный обманщик дольщиков в Капотне, заманил их туда обманом, отнял деньги и бросил умирать, дыша выбросами Московского НПЗ. Давай, пиши, я разрешаю, бумага все стерпит. Я, правда, не знаю, где эта Капотня находится, я даже не был никогда там, кажется. Но ты давай – пиши! Раз следователь просит, то пиши!

– Но ведь это же бред, я не могу такой бред…

– Раз не можешь – чего звонишь? Делом займись, засранец ты этакий, бухни, курни, фильм посмотри, как засранцев и стукачей в тюрьме опускают. Тебе пригодится, я думаю…

– Но я думал…

– А ты не думай, Сережа! Не получается у тебя думать. Вот приедет адвокат и будет за тебя думать. Достал ты меня сегодня уже. Простое дело – послать разводящего тебя следователя к черту и дождаться приезда адвоката, и с тем справиться не можешь! Ты чего, маленький?

– Прости, прости, я что-то действительно не сообразил. Я все понял, глупость какая-то, бред, наваждение. Слушай, Вить, только… только, может, ты сам следователю всё объяснишь? А то боязно мне чего-то…

Всё, я не могу больше этого слышать! И этому человеку я отдавал пятнадцать процентов от прибыли с моих денег и связей?! Господи, какой же я дебил, да этот гад меня поимел, домик на Кипре построил за мой счет, квартиру… Все, все кругом сволочи, все поиметь меня хотят! – от злости я со всей дури швыряю телефон в стену, он разбивается и засыпает кухонный стол осколками.

– Вот-вот… Вот об этом я и говорила. Понял теперь? – комментирует гибель «Панасоника» Анька. – Урод ты, самый натуральный охамевший урод и быдло. Теперь понял?

На этот раз мне становится душно. Это так несправедливо. И объяснять бесполезно, пересказывать слова Сереги. Не поверит. Я для нее навсегда урод и быдло, что бы ни сделал. Бесполезно, всё бесполезно… Все мои похмельные страдания и попытки наладить нашу с ней жизнь не стоят и ломаного гроша. Я не знаю, что делать. Есть распространенное мнение, что все так живут – мучаются, скандалят, не понимают друг друга, и снова мучаются, и снова скандалят. Есть даже мнение, что по-другому не бывает в принципе. Может, стоит принять к сведению это мнение и жить дальше? Но ведь бывает, я точно знаю, что бывает… Видимо, пришло все-таки время вспомнить Мусю и Славика. Это тяжело. Вот на их фоне мы с Анькой – действительно полные уроды. Неприятно чувствовать себя уродом, но иначе нельзя. Замкнутый круг иначе и полная безнадега.