Я убийца - [25]

Вдыхаю воздух с небывалой легкостью и осторожностью. Лежу какое-то время на полу и смотрю на побеленный потолок с опаской, боясь пошевелиться, так как не могу поверить, что меня больше не ломает и не выворачивает наизнанку. С трудом поднимаюсь, иду к окну, отдергиваю штору и вампиром шарахаюсь в сторону: от яркого света текут слезы, мелькают черные круги — мне требуется несколько минут, чтобы привыкнуть. Открываю окно, а сам отхожу к стене и падаю на стул. В комнату врываются яркое солнце и свежий воздух. С улицы доносятся голоса. Я слышу, как смеются дети. От этого екает сердце и накатываются невольно слезы. Я все еще надеюсь, что вот сейчас повернется замок и ко мне прибежит сын, зайдет жена. Малец опять что-то притащит с улицы и будет хвалиться передо мной какой-нибудь безделушкой, а Кристина сядет на колени. Я сижу и прислушиваюсь, почти не дышу. Жду. Сердце бьется четко в ритм с дыханием. Тук, тук, тук. Но кроме этого звука — ничего. По щекам текут слезы. Я скриплю зубами, резким движением вытираюсь. Остались только воспоминания и боль, которая перерастает в ярость, когда я начинаю думать о них. Хочется снова напиться, чтобы не вспоминать. Я не ходил к ним после выписки из больницы. Не мог. Теперь время пришло. Достаю из-за пазухи цепочку с кулончиком — все, что осталось у меня от сына. «Это паук, пап!» — раздается в ушах его голос, словно доносится сразу отовсюду. Прислушиваюсь. Нет, просто показалось. Целую и прячу свое сокровище обратно. Рядом с сердцем надежнее. Подхожу к серванту и надеваю на левую руку два кольца: одно обручальное, а другое в память о неродившейся дочери с ее именем, выгравированным изнутри. Стою неподвижно, осознавая, что там, куда я направлюсь, будет тяжело, очень тяжело. Но время пришло, и сделать это нужно. Даже не для себя, а ради них.

Как добрался до погоста, не помню, словно все происходило не со мной. Люди, люди, люди, будто насекомые в беспорядочном и глупом движении, куда-то спешат, ни на кого не смотрят, заняты только собственными делами. Никто не хочет, да, наверное, уже и не может видеть дальше собственного носа. У всех огромные проблемы, такие, что им мог бы посочувствовать сам Господь Бог. У них глобальные дела — как минимум, вселенского масштаба. Много дел. Такое ощущение, что они собираются жить вечно. Пару-тройку тысяч лет уж точно. Я еще не замечаю, что вся эта напыщенная, надуманная и никчемная суета начинает раздражать меня. Хотя и я раньше был одним из них, одним из этих серых насекомых, и я тоже куда-то спешил и куда-то постоянно стремился. А теперь? Теперь спешить и что-то делать у меня больше нет необходимости. Не для кого мне стараться. Все мои здесь. Я смотрю на прикрепленную над воротами выцветшую от солнца и времени икону, хмыкаю сам себе и вхожу в царство вечной тишины и спокойствия. Легкий ветерок тянет с севера, по коже проползает озноб, деревья и кустарники шелестят зеленью, приветствуя единственного живого человека. Осторожно иду вперед, вглядываясь в бесконечные кресты и гранитные плиты. Невольно приходит в голову вопрос, на который я не могу дать ответа: сколько же здесь закопано народу? Таблички, даты, памятники, фотографии. И все в одном положении, все равны, все едины. Никто не спешит и не выделывается перед другими. Идеальное общество! Жаль, что мертвое. Хотя если посмотреть на мир их глазами, то, наверное, это мы мертвецы. Не помним о том, что рядом с нами есть другие, делаем гадости, предаем и надеваем маски, так как если ты покажешь себя настоящего, то вряд ли с тобой кто-то захочет общаться и иметь дело. И только мертвецы не притворяются. Идеальный человек — мертвый человек.

Я подхожу к небольшому домику, напоминающему строительный вагончик, в которых временно размещают рабочих. Скрипучая дверь с трудом поддается, но все же открывается. На засаленном топчане сидит мужичок лет шестидесяти и смотрит черно-белый, еще ламповый телевизор. Он увлечен передачей и не обращает на меня внимания, словно я призрак. Мужичок до того привык к потустороннему, что попросту плюет на присутствие вокруг себя какой-нибудь чертовщины.

— Я извиняюсь.

— Ага, секунду! — он поднимает указательный палец вверх и вытягивает руку в мою сторону.

Я понимаю, что мне нужно пока заткнуться, что и у этого, с виду похожего на пропойцу, бомжеватого старичка тоже вселенские проблемы. Что же, я облокачиваюсь на дверной проем и замолкаю. Он смотрит новости. Минуты три я жду, пока все же сторож, он же и смотритель кладбища, вспомнит о моем присутствии. И вот чудо все же происходит: его внимание наконец-то переключается на меня.

— Твою мать! — восклицает мужичок и бьет тыльной стороной руки о вторую ладонь.

Из него изливается словесный понос матерной брани высотой в многоэтажный дом. Он тянет руку за спинку своего трона и достает оттуда бутылку горячительного, резко наливает жидкость в стакан и махом опрокидывает содержимое внутрь своего организма.

— Чего тебе? — громко крякнув в кулак, спрашивает он у меня.

— Да мне своих бы найти.

— А-а-а-а, — тянет он и, почесав свой крупный нос в форме картофелины с фиолетовой паутинкой вен на кончике, лезет в ящик и достает журнал. Когда хоронили-то? — слюнявит указательный палец.