Я тебя не слышу - [4]

— Вы из первого подъезда (блин, ну а из какого еще?)

— Из первого, — девочка уверенно подошла ко мне. Спаниель подошел не так уверенно.

— У меня тут дядя живет, дядя Володя. Я приехал к нему, мы договаривались, а никого нету. Представь.

— Я знаю. Он над нами живет. Что-то случилось у него?

— Не знаю. Мы договаривались, а никто не открывает. Я целый день жду, захожу — ноль. Вообще не знаю, что думать.

— А издалека ты приехал? (ах да, мой рюкзач…)

— Из Харькова.

— Ого! А делать что будешь?

— Завтра с утра родственникам, дальним, буду звонить. Я их в глаза не видел, правда, но делать-то что-то надо. Ну или объявится Володя, не знаю.

— А ночевать где будешь? — девочка упорствовала.

— Здесь.

— Вот прямо на лавке?

— А где?

Спаниелю взгрустнулось, он вытер слюни об мой рюкзак и заурчал.

— Меня зовут Настя. Я сейчас только у мамы спрошу. Она разрешит, — дверь подъезда, или, как принято величать, «парадного», заходилась хлопать и скрипеть.

Минут через пятнадцать Настя помахала мне рукой и радостно крикнула:

 — Подымайся!

Я поднялся. Просто поднялся и пошел. Я заплакал бы, но как-то не случилось. Видимо, от того, что я потел весь день, и на все про все просто жидкости не хватило.

6)

— Ну что встал, как неродной, проходи.

Мама Насти — статная породистая женщина. Загремела посудой, засмеялась невзначай. Собака бодро зашлепала по паркету и попыталась запутаться в ее широких домашних штанах.

— Настасья, ты пойди разбери там постель, полотеничко дай юноше, щас чайник закипит. Тебе зеленый?

— Зеленый.

— А вам…?

— Вадим.

— А вам, Вадим?

— Тоже зеленый, если можно.

— Можно, почему неможно? Меня зовут Анна Афанасьевна, я с вашим Володей в одну школу ходила. А сейчас сама там преподаю. Историю. Не стесняйся, бери оладьи.

— История — это очень интересно. Вы извините, что вот так вышло, просто я приехал, а Володи нет. Я переживаю, вдруг случилось что, соседи не в курсе, не знают, а вдруг случилось.

Анна Афанасьевна смотрела на меня открыто и растерянно. «Господитыбожемой» — вот так смотрела на меня.

— Я завтра родственникам буду звонить. Нет — домой уеду. Просто он не мог вот так пропасть. Я волнуюсь.

— Понимаю. Мы не общались особо, так, кивали при встрече, но вот исчезнуть — не в его духе. Он бы не поступил так. Ешь, бери еще. Выспишься, а утром решим, кто куда, суббота завтра, спешить некуда.

— Извините. Мне так неудобно. И если бы не Настя…

— Настик — хорошая девочка. Она вечно нам в дом щенков, котят таскала, всех этих бедных и больных, теперь вот на пионеров перешла, — Анна Афанасьевна шутила, глядя в тяжелое ночное окно. — А однажды принесла ворону. Зимой в школу идти, на контрольную, а как раз перед домом лежит ворона. Она или замерзла, или еще чего — живая, а не шевелится. Глазьями вращает. Ну или бы подохла, или коты добили, но мое дите завернуло ее в одеяло и принесло домой. И закрыло в туалете.

— Ничо себе!

— Во-о-от… А ворона к вечеру оклемалась, стала по туалету прыгать, кряхтеть, ругаться — зайти невозможно. Ходили, пардон, к Лене, напротив. Клюв ведь у этой вороны ну с мою ладонь, долбанет не стесняясь. Хищная, глупая. Во-о-от… А утром открыли дверь, она, зараза, вырвалась и начала по комнатам летать, как дурная. Орет, летает, вазу бабушкину разбила. Ну и хорошо даже. От этой вазы толка нет, да и некрасивая она, ваза эта, пролетарская. Мы ворону поймали одеялом, побежали на балкон и выпустили. И что думаешь, хоть бы раз, сучка такая, обернулась! Улетела, как ошалелая. Да. А Настасья мне тогда и говорит: «Я когда эту ворону домой несла, бабушка шла мимо и сказала, что Бог меня благословит». И улыбнулась, как сейчас помню. Вот, как отец ее, улыбнулась. Ешь, бери еще, не стесняйся.

Настя разобрала мне в своей комнате. Сама, видимо, ушла спать к маме. Я лежал на «гостевых» в цветочек простынях и долго не мог заснуть. Чувствовал себя нелепейше, устал как лось.

Помню момент, вот как сейчас помню. Он выплывает, становится рельефным, осязаемо теплым. На внутренней поверхности век я вижу некрасивого немецкого мишку в шортах с одной косой лямкой. Мишка — мой друг. Мы идем гулять. В моей руке его лапа — вонючий ненастоящий мех, в его лапе — моя рука, ободранная на костяшках, с длинной линией жизни.

Во дворе шумно. И какая-то незнакомая девочка заливисто хохочет, подбрасывая вверх крупные каштаны. Мы с медведем вначале собираем каштаны в карман моей курточки, а потом подходим к девочке и спрашиваем:

— А что тут такого смешного?

Девочка тушуется и больше не смеется. Пинает каштаны ножкой.

— Хочешь, я мяч принесу? Я умею играть в мяч и тебя научу, — мне хочется, чтобы она снова засмеялась, мне ужасно неудобно.

— Хочу.

Я оставляю медведя вместе с девочкой и радостно бегу по ступенькам на самый пятый этаж, уворачиваюсь от банок с консервациями, от газеты, кота и телефонного провода, беру мяч и лечу вниз.

Девочки во дворе нет. И медведя во дворе тоже нет. Куда же они ушли?

Я прижимаю мяч к груди и дышу часто-часто-часто. Где же они? Ах, зачем же я разговаривал с бабушкой! Я, видимо, долго бегал, девочка устала ждать и ушла. Но ведь она же не бросит медведя одного, правда, медведь ведь хороший, его могут обидеть или украсть!