Я стройнее тебя! - [86]

— О любовь моя, — бормочет он в приступе желания. Скоро он придет к ней и устроится рядом, впитывая ее тепло и ласку. — Любовь моя, — но другое слово само, как будто всплывающий пузырек, вылетает из его печально разинутого рта: — Мама.

Глава 26

По ночам в штрафном коридоре Веллмонта раздается настолько зловещий грохот, что даже для тех девочек, которым кажется, что они готовы дать отпор этому ужасу на колесиках, приезд каталки оказывается потрясением.

Ожидание невыносимо.

Пугает то, что никто не знает, что это такое к ним едет и что будет дальше.

Когда приходят за Энни, а такой момент наступает, она совершенно неготова. За все те часы, что она провела, съежившись, между стеной и стальным унитазом, ей всего-то и удалось, что отвинтить от водопроводного крана треугольную ручку. Сделала она это по той простой причине, что сейчас, когда к ней вот-вот применят крайние меры, ей уже больше ничего другого не осталось. Она заперта в камере, откуда нет выхода, и спрятаться негде. Всякий дурак, войдя, тут же заметит ее, даже если не станет приглядываться. В камере так пусто, что вцепившаяся в стальной унитаз девчонка бросается в глаза не хуже, чем заскочившая в чашу для пунша крыса. По крайней мере, у нее есть вот эта железная ручка: не совсем оружие, потому что сейчас она очень ослабла, а всего лишь предмет, в который можно будет вцепиться, когда раздастся непонятный скрип резиновых колес по вощеному виниловому полу. Шум будет нарастать, а потом резко затихнет. Вот оно и у ее двери. Что бы это ни было, оно совсем рядом.

Энни сжимает пальцами драгоценный предмет, и вот дверь распахивается, но девочка не выпускает его, когда жаждущая мести Преданная Эвлалия включает свет с ликующим «Ха!». Энни старается не выпустить свое сокровище и тогда, когда на нее набрасываются Эвлалия и жуткая дежурная по коридору, имени которой Энни так и не узнала. Это называется «переезд». Энни точно не помнит, откуда ей это известно, но Преданные именно так называют эту процедуру. Может быть, это выражение витает в воздухе, или она слышала его от Дарвы, или читала в примечаниях к руководству, которое ей вручили в день поступления на отделение анорексиков, вместе с лиловым плюшевым зайчиком, — тонкий намек, каким запугивает пациентов администрация.

«Переезд» длится дольше, чем предполагали и Энни, и Преданные. Энни замирает на месте, а две — как их назвать, не монахини и не совсем медсестры — пытаются отцепить ее руки от основания унитаза, чтобы вытащить ее из угла. Две Преданных, тяжело дыша, дергают ее, стараясь сдвинуть с места. Энни нужно что-то делать, иначе тюремщицы начнут ломать ей пальцы, и она останется без своей драгоценной ручки от крана. Понимая, что «переехать» ей все равно придется, Энни делает вид, что потеряла сознание, и обмякает, отпуская унитаз и отказываясь от всего, кроме железной ручки. Преданные Сестры хватают ее под мышки и выволакивают на середину. Торжествуя, Эвлалия высоко поднимает свою пациентку и разворачивает ее легко, как будто пластиковую игрушку. Теперь, когда Энни в ее руках, она тянет время. Женщина явно ловит от происходящего кайф. Преданная Эвлалия поднимает свою добычу выше, чем это необходимо, и бросает на каталку, которую как раз вовремя втолкнула в камеру маленькая и коренастая дежурная по коридору. Сердце у Энни начинает бешено колотиться, но потом успокаивается. После стольких недель, когда она выслушивала предупреждения и оставалась в неизвестности, она ощущает жуткое, но необъяснимым образом и спокойное чувство: все кончено.

Так вот это и есть тележка.

Энни падает на потрескавшийся пластик с грохотом, как бревно.

Она закрыла глаза и не разжимает кулаки; сообразительным людям известно, что делать в таких ситуациях. Она почти вся обмякает, зная из рассказов об удачных побегах, что мышцы предплечий должны быть напряжены. Ей удается не шевелиться даже тогда, когда Преданные накрывают ее простыней, ловко, как похоронных дел мастера. Они не опускают простыню под подбородком, а натягивают ее до самого верха, закрывая и лицо, и макушку.

Энни резко раскрывает глаза. Видит она лишь простыню и собственный нос, освещенный тусклым светом, сочащимся через грубую ткань. Она будто в саване.

Ей кажется, что она слышит, как Эвлалия мурлычет под нос похоронный марш. Так и что? Везут ли ее в какое-нибудь ужасное место, или таким способом ей дают понять, что она для них умерла?

«Сколько бы решилось проблем, — думает она, — если бы я на самом деле умерла». Пока ее, как поросенка на блюде, катят по коридору, Энни Аберкромби пытается представить, что произошло бы в таком случае. Будет темно, как ей кажется. В некотором роде это будет облегчение. Ей, будто наяву, представляется темнота в конце тоннеля, и, честно говоря, по сравнению с желудочной трубкой это было бы просто удовольствием. Энни Аберкромби, которую Преданные везут по коридору в резком свете лампочек без плафонов, была бы рада увидеть конец тоннеля.

Все что угодно, было бы лучше, чем вот это.

Когда каталка въезжает в лифт, она слышит, как со свистом закрываются двери, и вот Преданная Сестра Эвлалия наконец обращается к ней.