Я сам себе жена - [39]

Остальные квартиры в доме были уже освобождены, и у сестер Хиршфельд, как у последних жильцов, остались все ключи; я не только с интересом осмотрел дом, но и устроил в одной из квартир склад для мебели, собранной во время рейдов по другим предназначенным на слом домам. В доме Метте я снял три створчатые двери и перевозчик Филипп, с которым мы дружили, доставил их на своем маленьком грузовичке в Мальсдорф. В соседних домах я снял дверные ручки и рамы, плинтусы, половые доски, лепные розетки, колокольчики, перила лестниц и двадцать три дверных карниза.

Однажды утром, подойдя я дому Метте, я обнаружил, что большой кусок штукатурки с фасада в стиле барокко свалился на тротуар. А в штукатурке оказалось железное пушечное ядро из тех, которыми стрелял генерал Теттенборн в 1813 году во время освободительной войны против Наполеона! Кто-то, видимо, уже пытался выломать его зубилом, но у него ничего не получилось. А у меня — получилось, и я отнес это железное свидетельство времени в Бранденбургский музей, где его можно увидеть и сегодня.

Когда в старом берлинском Рыбачьем квартале на Рыбачьем острове собрались сносить здание загса, построенное на рубеже столетий Людвигом Хофманном и безупречно сохранившееся, я обнаружил наверху на фронтоне берлинский герб с медведем, сделанный из песчаника и весивший несколько центнеров. Я сунул в руку изумленному подрывнику двадцать марок и попросил взорвать фронтон так, чтобы герб остался невредимым. С безопасного расстояния я наблюдал за взрывом, а когда пыль улеглась, увидел, что камень с целехоньким берлинским медведем лежит поверх кучи обломков.

За двадцатку же мне удалось уговорить какого-то экскаваторщика перевезти эту тяжелую глыбу песчаника. Стальными тросами прикрепили мы ее к машине и со скоростью пешехода двинулись к Бранденбургскому музею. Сегодня этот камень лежит у фасада рядом с боковым входом.

Рабочие считали меня чудаковатым, но мое стремление все спасать, казалось, даже немного нравилось им. Один из них соглашался со мной: «То, что магистрат разрушает Рыбачий причал, колыбель Старого Берлина, это просто преступление». Сегодня там высятся несколько уродливых бетонных многоэтажек.

Дух старого Берлина ощущается сегодня только в квартале Шойнен-фиртель (Квартал амбаров). Государство Социалистической единой партии за последние десятилетия сознательно разрушило целые исторические кварталы города, намереваясь к 1995 году заменить их крупнопанельными поселками. В то время я частенько отправлялся по ночам «в поход», вооружившись молотком, клещами, стамесками, отвертками, чтобы демонтировать даже самые прямые дверные коробки. Однажды в три часа утра, проходя по улочкам Шойненфиртель, я обнаружил дом, готовый к сносу и, подсвечивая карманным фонариком, пробрался через погреб в прихожую.

Вскоре я обнаружил подходящую дверную коробку и принялся за работу. Лишь спустя некоторое время я понял, что производил жуткий шум: через разбитое окошко видно было, что к дому приближаются двое полицейских. «Что Вы здесь делаете в такое время?» — «Демонтирую эту дверную коробку». Полицейский направил световой конус прямо мне в лицо, подошел ближе и воскликнул: «Послушайте, Вы тот самый из музея, о котором недавно писали в газете?» — «Да, это я».

Полицейские засуетились и притащили мне стулья — некоторые, конечно, тридцатых годов, потому что они не могли отличить их от стульев начала века, — кофейные мельницы и вентиляционные задвижки.

После операции по сбору я отправился к строителям у дома Метте. «Что это ты сегодня так рано?» — приветствовали они меня. Рабочие не заставили себя долго уговаривать, завели трактор, и мы вернулись в Шойненфиртель. Полицейский с собакой стоял на часах. «Ничего не пропало», — ухмыльнулся он. Мы сгребли все и отвезли на мой склад.

Приближался день, когда сестры Хиршфельд должны были переселиться в тесную квартирку-новостройку во Фридрихсхагене. Печально распрощались они со мной. Хотя их новое жилье было современно оборудовано, обе женщины тосковали по своему старому дому на Пенцлауер-штрассе.

Обычно я очень быстро находил общий язык со строителями. Они воодушевлялись, когда я совал им в руку двадцать или пятьдесят марок: «Слушай, тогда мы выломаем тебе еще пару балок. А если тебе понадобятся еще двери, снимай их. Бери и лепнину». Я помню, как в одном доме я все еще возился, отвинчивая лепные розетки, а рабочие уже сверлили отверстия для закладки взрывчатки. Один, с большой трубой, со двора глянул вверх и заметил меня. «Эй, заорал он на своем берлинском диалекте, — шевелись со своими розетками, а то мы взорвем тебя вместе с ними».

Хоть он и говорил это в шутку, но вся ситуация выглядела именно так. Почти никогда мне не удавалось спасать вещи с той же скоростью, с которой шло разрушение. Получая в отделе защиты памятников новый адрес сносимого дома, я часто заставал там лишь горы обломков. При сносе целых городских кварталов социализм действовал с эффективностью и расторопностью высокоразвитого капитализма. Все же мне удалось вырвать у взрывников и рабочих хоть малую толику того, что уничтожалось в Берлине в шестидесятые и семидесятые годы.