Я сам себе жена - [17]

В январе 1945 года она возглавила обоз беженцев, пробиравшихся на телегах, запряженных лошадьми, из Восточной Пруссии в Берлин. Гауляйтер Восточной Пруссии, «главный преступник», как обычно называла его тетя, издал приказ останавливать любой обоз и уничтожать беженцев.

В какой-то деревне местный нацистский начальник попытался остановить их: «Если Вы ведете этот обоз, я должен Вас расстрелять», — орал он на тетю. «В расстреле участвуют двое: тот, кто расстреливает, и тот, кто дает себя расстрелять. К последням я не отношусь», — спокойно и решительно ответила тетя. Нацист отмахнулся, и даже когда тетя вытащила из-под шубы свой револьвер, не воспринял ее серьезно. Он стал расстегивать свою кобуру, тетя нажала на курок. «Заберите у него оружие и бросьте его через забор подальше в снег. Весной поляки найдут там тухлого нациста», — велела она испуганным беженцам. Снова подстегнули лошадей и двинулись дальше на Берлин.

После войны она стала связной польского правительства в изгнании, обосновавшегося в Лондоне. Она ездила в Швейцарию и Англию, чтобы встречаться со своими шефами. Все обставлялось очень секретно. В 1945 году она короткое время жила в Западном Берлине, и когда я заговаривал о ее связях, смеялась, щелкала меня по носу: «Ах, девонька, думай о своей мебели, в политике ты все равно ничего не понимаешь. И я не хочу навлекать на тебя опасности, ведь ты живешь в советском секторе».

Однажды мы вместе с ней прогуливались по улице Курфюрстендамм. Тетя вообще не интересовалась красивой одеждой, зато я интересовался за двоих. Я остановился перед магазинчиком одежды, там в витрине лежала она: великолепная черная юбка из шелка или тафты, и я, в женской блузке, коротких вельветовых брючках, гольфах и женских босоножках, вздохнул: «Ах, посмотри-ка, какая красивая юбка». — «Если она тебе нравится, давай я куплю ее тебе», — предложила тетя. Я ликовал, мы вошли в магазинчик, продавщица подошла к нам, но в ответ на нашу просьбу мы увидели лишь возмущенный взгляд. Тетя держала себя так, будто в нашем желании не было ничего необычного. Продавщица выудила чудо-юбку из витрины, и тетя подбодрила: «А ну-ка, приложите». Продавщица дружелюбно кивнула мне, кажется, до нее дошло. Она приложила юбку к моей талии и решила, что подходит. Я бросился в кабинку, примерил юбку — она сидела так, будто была сшита специально для меня. Я поворачивался перед большим зеркалом в зале, и тетя была очень довольна. «Мы покупаем, оставайся в ней». И когда мы под руку пошли дальше по улице, нас наверно, издали принимали за дедушку и внучку.

Тетя рассказывала мне, что уже в шесть лет, в первый раз сев на лошадь, она почувствовала себя мальчиком. Она открылась своему отцу, который доходчиво объяснил супруге, что их Луизу следовало бы назвать Луисом. И действительно, позже многие так ее и называли. Получила она и еще одно прозвище: администратор.

После того как была построена стена, я потерял возможность видеться с ней: к тому времени она жила в Англии. Мы поддерживали связь через одного британского курьера, невероятно дружелюбного человека, которому было под семьдесят. Он перевозил ее письма в «дипломате», а так как тетя опасалась, что письма будут вскрываться на границе секторов, я писал ответы в его присутствии прямо на обратной стороне тетиных писем. Она подбадривала меня издалека: «Оставайся собой и не давай сбить себя с толку». Я ее больше никогда не видел, она умерла в 1976 году в возрасте 96 лет.

* * *

В Третьем рейхе, или том, что от него оставалось к 1944 году, катастрофа развивалась своим чередом. Большинство немецких городов лежали в развалинах. В это время мама получила официальное письмо, в котором от нее требовали предоставить в нашем доме помещения для размещения разбомбленных. Поэтому в конце января 1944 года я уехал из Бишофсбурга обратно в Мальсдорф, чтобы передвинуть мебель и приготовить комнаты для чужих людей, под недоверчивым взглядом отца, который все еще жил в доме. В Берлине царило настроение краха: никто не знал, будет ли у него на следующей день крыша над головой и останется ли он жив.

Как-то поздним февральским вечером, все окна были затемнены из-за налетов, отец потребовал от меня ответа: как я отношусь к нему и к матери и на чью сторону я встал бы. И тогда в первый раз я набрался мужества для отпора и стал говорить ему в лицо обо всех его зверствах, совершенных за долгие годы. Ударом он свалил меня на пол, потом вытащил револьвер, вставил обойму: «У тебя час на раздумья. Решение может быть только одно: я или твоя мать», — заявил он. Иначе он меня «убьет как шелудивого пса и выбросит в выгребную яму», а потом поедет в Восточную Пруссию, чтобы «прикончить» мою мать и брата с сестрой. Эти слова и сегодня звучат у меня в ушах, и озноб пробегает по спине, когда я вспоминаю тот вечер.

Он запирает меня в бывшей дядюшкиной спальне и вытаскивает ключ. Я сижу, дрожа, в ночной рубашке на краю кровати. В соседней комнате, где на кушетке лежит отец, бьют часы — прошло полчаса. Собственной смерти я не боюсь. Но он убьет и маму. Только я еще могу помешать этому. Но у меня нет оружия. Поскольку прислуга на следующий день собиралась убирать кухню, засыпанную после бомбежки осколками стекла, вся кухонная утварь оказалась аккуратно сложена на полу в дядюшкиной комнате. Я вижу массивную деревянную скалку. Ощущаю в руке ее тяжесть. И решаю защищаться, когда через полчаса придет отец. Но через несколько минут понимаю, что мало что смогу сделать с куском дерева в руке против отца, который постоянно тренировался в подвале со своим револьвером. Мне приходит мысль о запасном ключе. Дядюшка был аккуратным человеком. Для каждого замка в доме имеется запасной ключ. Я знаю, где он, иду к комоду, выдвигаю правый ящик. Вот он блестит. Осторожно поворачиваю ключ в замке. В слабом лунном свете едва виден стул рядом с кушеткой, на ней я различаю отца. Я подкрадываюсь к стулу, на котором лежит оружие, осторожно отодвигаю его в сторону. Толстый ковер заглушает все звуки. Я оставляю револьвер лежать на стуле. Все равно я не умею с ним обращаться. Часы бьют — час истек. Отец протягивает руку, хочет взять холодный металл и хватает пустоту. Я наношу удар. Один, второй, третий…