Я сам себе жена - [19]

Около тридцати тысяч немецких цыган было уничтожено на основании «научных» выводов профессора Роберта Риттера и Евы Юстин.

У каждого из этих людей было свое место в этом мире, каким бы убогим оно ни было. Были среди них порядочные и менее порядочные люди. Но у всех них было нечто общее: они смеялись и плакали, играли и работали, думали и чувствовали. Риттер и Юстин, повинные в смерти многих из них, никого не убивали своими собственными руками. Они не были убийцами. У каждого убийцы есть мотив, каким бы низменным он ни был: ненависть, ревность, жадность. Они же, наверно, даже не испытывали чувства ненависти к своим жертвам. Они не были преступниками, они просто выполняли свою работу. Они обмеряли головы, проводили анализ крови, заполняли аккуратные таблички и бланки, писали заключения, которые, в конечном счете, оказывались смертными приговорами.

Эти жуткие «ученые» в большинстве своем, что лишь подчеркивает весь ужас их деяний, не были дьяволами во плоти. Напротив, Ева Юстин, например, была красивой молодой рыжевато-русой женщиной с узким лицом и волосами до плеч. Я еще помню, как она шла в институт по двору замка Тюбинген, со своей папкой в руке проходила она в солнечном свете до последней лестницы и пропадала в тени дверей. Подавая мне руку, она казалась дружелюбной и милой в своем ярком летнем платье, которое открывало ее красивые ноги в летних босоножках на каблучках. Когда она брала меня за руку, от нее исходило что-то хорошее, так, во всяком случае, мне казалось. Это и была обыденность зла — самое ужасающее во всем нацистском варварстве. И сегодня ужасает мысль, что для осуществления массовых убийств не нужно ни аффекта, ни преступной энергии, достаточно лишь старательной услужливости, послушания, чувства долга и технических возможностей.

После войны Риттер всячески снимал с себя ответственность за уничтожение народа цыган и, как и многие другие, нашел снисходительных судей. В 1950 году земельный суд Франкфурта-на-Майне снял с него обвинение. Но высшей справедливости было угодно, чтобы Риттер умер годом позже в пятидесятилетием возрасте, дослужившись до поста советника правительства в аденауэровской республике. Кто знает, какая карьера была ему суждена, проживи он еще два десятка лет.

Три недели провел я в закрытом отделении университетской клиники. Там было полно душевнобольных. Многие пожилые люди потеряли рассудок после бомбежек, или из-за того, что во время войны лишились всех близких. Я находился в комнате с солдатом, чей мозг был затронут прогрессирующим сифилисом. Совершенно обезумев, он принял меня за французскую девку, и стал гоняться за мной по кроватям. Я рванул звонок вызова. Через несколько дней он исчез, и один из санитаров на вопрос, куда он девался, ответил: «В Мариаберг, округ Ройтлинген, там он получит свой укольчик». Эта вюртембергская лечебница, в которой накануне краха Третьего рейха осели Роберт Риттер и Ева Юстин, тоже была «пунктом чистки нации». Я опасался попасть в Мариаберг, но в клинике обследовали лишь мое психическое состояние, сделали пункцию спинного мозга.

Я помню, как Риттер спросил меня, имел ли я уже половые отношения. Я удивленно посмотрел на него. Половые отношения? Никогда раньше я не слышал этого слова. Да неужели я не знаю, как это происходит между мужчиной и женщиной? Он попытался, по-медицински откровенно, объяснить мне: «Мужской член — это соединительный шланг с женщиной. Это как у кур». Но меня это не интересовало. Я чувствовал скорее отвращение к его подробным объяснениям. Конечно это было связано и с тем, что в нашем доме на сексуальность было наложено табу.

Если люди ощущают голод или жажду, они говорят об этом, если они чувствуют вожделение, то молчат. Хотя это тоже жизнь, и этого нельзя отрицать.

В детстве я все время слышал брюзжание: это бяка, того нельзя, этого нельзя. Помню, как однажды в туалете я дал волю рукам, забыв запереть дверь. Вошла прислуга и возмущенно спросила: «Лотар, что ты там делаешь?» В принципе, вопрос был излишним, потому что было совершенно ясно, что я «там» делал. Такие бессмысленные вопросы лишь усиливали беспричинный стыд.

Но я знавал и другую реакцию, например, моей тети, когда она «застукала» меня с конюхом. Чего стоит вся морализация?

Что такое человек, в конце концов? «Высокоразвитое животное, двуногое, больше ничего», — обычно говорила моя мать.

Я не имел никакого желания рассказывать обо всем этом Роберту Риттеру и уходил от его вопросов о моей сексуальности.

В июне 1944 года советник полиции Унгер приехал за мной в Тюбинген и повез обратно в Тегель в детскую тюрьму. Эрнст Унгер взял меня за ручку, как когда-то дядюшка. Судьба, пусть на короткое время, дала мне друга, относившегося ко мне, как отец. Когда мы простились в стенах тюрьмы, я понял, как многим ему обязан.

Мой процесс должен был состояться в январе 1945 года. Мама нашла для меня защитника. Когда она в первый раз пришла ко мне на свидание, мы почти не разговаривали, мы просто смотрели друг на друга и чувствовали одно и то же: мы освободились от кошмара.

Тюрьма, построенная в прошлом веке в форме креста, имела четыре крыла. В центральной части здания находилось управление. Я сидел в камере 75, светлой и чистой, выходившей на юг. Но потом меня перевели на нижний этаж в камеру 13. Я страшно испугался, и не потому что был суеверен, а потому что камера была жутко запущенной и грязной. Я выпросил у тюремного уборщика ведро и швабру, принялся скрести и чистить, вымыл слепые окна. Камера получилась сводчатая маленькая и опрятная, но смотрела она на север, и ни один лучик солила не попадал в нее. Впрочем, я недолго сожалел об этом, потому что в южный двор попала бомба, кругом разлетелись осколки, и мальчик, который был переведен в 75‑ю камеру, получил смертельное ранение в голову.